Следующую по счету квартиру занимала молодая чета Коротковых Ада и Галя. Ада – красавец, танцор, с малолетства в танцевальном ансамбле клуба Сталина, привыкший к сцене и вниманию, без выступлений не мог обходиться и на стройке. Ему постоянно требовался зритель, на худой конец – слушатель. Чаще всего им оказывался я, потому в первую очередь, что был самый младший в коллективе и не мог отказать в чем-либо старшим. Ну, хочется ему выступить передо мной – пожалуйста. К тому же рассказывал он всегда интересно и весело.

Меня в Короткове сразу же заинтересовало, почему у него такое женское имя – Ада. Или даже Адка. Оказалось, имя далеко не женское и даже более того. Он, родившийся да начала Великой Отечественной войны, назван был родителями Адольфом. Ясно, что во время войны и долгие годы после неё имя это ассоциировалось исключительно с Гитлером. Ада страшно комплексовал по этому поводу…

Его жена, красавица Галя, служила экономистом. Еще во время строительства дома родила ему сына, что стало поводом для общего веселья. Обычно оно выражалось в том, что после получки сбрасывались по два рубля, покупали водки по бутылке на двоих, простой закуски в виде конской колбасы, селедки либо кильки, плавленых сырков и черного хлеба и ждали конца рабочего дня. Летом шли на Донское кладбище, зимой собирались в отапливаемой с помощью бочки большой комнате недостроенного дома. Неспешно пили, закусывали, шутили. Расходились, довольные жизнью и собой.

Вскоре после новоселья Галя родила второй раз и опять сына. Казалось, что счастью в этой семье нет предела. У Ады всегда имелась брага и самогон. По выходным там часто шумела гулянка. Карьера его круто пошла в рост. Поммастер, мастер, начальник участка, затем начальник цеха. Они получили трехкомнатную квартиру в новом доме и уехали с нашей улицы. И я не знаю, когда тяга к веселью переросла у него в обычное пьянство. Он умер совсем еще молодым от цирроза печени.

В крайней квартире №36 проживала семья Сивковых: глава семьи Сергей, супруга его Клава и их сын, ставший с помощью соседа хорошим танцором и закончившим, кажется, железнодорожное училище. Имелась и дочь, помоложе брата, но пошустрей. Они старались жить тихо, незаметно и ни в каких подъездных и уж тем более общедомовых разборках не участвовали. Во всяком случае, Сергей. Клава нет-нет, да и заглядывала к нам на огонек, чтобы обсудить самые насущные проблемы личного и общественного характера. Порой их тихая дискуссия на кухне затягивалась, но обычно укладывались в какие-то час-полтора.

Сергей – мужик интересный. За что бы ни брались застройщики, от рубки леса для пиломатериалов и столярки до кирпичей и шлакоблоков, он всегда оказывался как бы не у дел, ну, никак не доходило до него распределение трудовой повинности. Это, согласитесь, талант надо иметь. Николай Страхов, бывший мой квартирный хозяин и учитель, последние годы трудился в местном ЖЭКе сантехником, а напарником имел как раз Сережу Сивкова. И всякий раз, беседуя на кухне с уважаемой им Зоей Александровной, крыл его по-всякому с преобладанием слов нецензурных и неповторимых. Крыл за лень, ладно бы, только за лень, больше за постоянное стремление въехать в рай на чужом горбу, что бывшему зэку «западло».

Еще на стройке Сергей Сивков часто бюллетенил из-за желудка, гастрита или из-за чего-то другого. Мужики не всегда верили, ворчали, но относились, в целом, терпимо. У нас, надо сказать, вообще не было каких-то свар или склок, очень хороший, трудолюбивый и миролюбивый народ подобрался. Болезнь меж тем прогрессировала и перешла в онкологию. Он умирал медленно и мучительно. Я не раз заходил к нему поговорить, подбодрить и все стадии умирания наблюдал наяву. В последние дни он больше напоминал живую мумию, которой уже не требовалась еда в обычном понимании, зато требовались морфиноподобные препараты для снятия боли. Морфий не только притуплял боль, но и вызывал наркотическое возбуждение. Клава матери моей жаловалась: «Совсем спятил, дочку прихватывает, словно бабу какую-то, сам притом встать в туалет самостоятельно не может…

Сергей был первым покойником в нашем подъезде. Может, оттого похороны его стали горем общим.

Первый адрес памятен до слез, ибо это место…

Где без стука ходят в гости,

где нет зависти и злости…

Милый дом,