Однажды с получкой он пошел на базар и купил мне очень красивый шерстяной джемпер. Весь в ромбиках и квадратах. А чтобы ворот не растягивался, от левого плеча к горловине шли три пуговочки. В школе объявился, как принц. И то сказать, на фоне латаных-перелатаных рубах и курточек джемпер выглядел чем-то вроде нынешнего убранства от Версачи. И тут какой-то полудурок крикнул:
– А кофта-то бабская. Вон и пуговицы бабские, у пацанов пуговиц не бывает…
Снять я его не мог, потому что под джемпером была только худая майка, и поэтому терпел до конца уроков. Но, возвратившись, сорвал джемпер с плеч и бросил его на пол. Мать в изумлении. Славик в шоке. Остальные в недоумении. Давясь слезами, я рассказал, что произошло в школе. Все хором принялись меня убеждать, что джемпер мужской, а пуговицы для удобства. Я – ни в какую! Но точку поставил Славик:
– Не оденешь, значит. Тогда сейчас выброшу его на помойку, но больше тебя не знаю. Это было серьезно, и, продолжая шмыгать носом, поднял брошенный все-таки очень красивый джемпер и положил себе под подушку.
Славик очень жалел меня. В дни протрезвления садился со мной за уроки, таскал с чердака старинные книги и журналы, до которых я уже тогда был охоч, и мы вместе увлеченно рассматривали их.
Начало ярославской жизни совпало с большим событием, точнее праздником, сравнимым разве что с праздником Победы. Это отмена карточек. Не все, наверное, знают, что введенная с началом Великой Отечественной войны карточная система обеспечения населения продуктами и предметами первой необходимости вроде мыла просуществовала еще почти четыре года после окончания войны.
Накануне мы сидели на кухне, увешанной образами, и мечтали о том, как придем в магазин и накупим там… хлеба, лучше белого, и не просто белого, а горчичного. А когда на другой день мать, выстояв очередь, принесла домой две буханки ноздрястого, невероятно душистого горчичного хлеба, то мы, сев за стол, взяли по краюхе, грамм в двести, и принялись есть, глядя друг на друга, и смеясь, и плача отчего-то. Буханку мы смели зараз, подчистую. Могли бы, наверное, умять и другую, но надо же было что-то оставить на завтра. Никогда больше не было у меня подобного «праздника желудка». В том же магазине при Доме коллектива мать стала покупать для меня булочку, сделанную в форме птички, с черными зернышками глаз. Называлась она «жаворонок» и служила мне школьным завтраком.
Сейчас, глядя на изобилие хлебных прилавков, особенно в супермаркетах с собственными пекарнями, я задерживаюсь в надежде увидеть «жаворонка» моего детства и не нахожу…
«Угол» на Подосеновской
У Мурашевых-Маигиных мы прожили до лета, дальше стало невмоготу не только мне, но и матери, и она подыскала съемный угол на улице Подосеновской. Третий дом по левой стороне от Большой Федоровской по направлению к Бутыркам.
Мы жили в той части Подосеновской, что за Большой Федоровской, тогда Емельяна Ярославского. С угла стоял большой деревянный двухэтажный дом, памятный двумя обстоятельствами. Во-первых, там во дворе была настоящая голубятня, и мы, «пацаньё», с нескрываемым интересом смотрели на гон голубей. Разбирались в их породах, способах приманки «чужаков» и прочих особенностях промысла или удовольствия (как хотите, называйте). Но хороший чужой голубь приносил хозяину голубятни до двухсот рублей, а мать моя – тростильщица комбината «Красный Перекоп» – зарабатывала чуть больше пятисот в месяц.
Второе обстоятельство – это переполненность дома уголовниками, с которыми мы в целом ладили, да и что взять было с нас!
А там, где в Подосеновскую упиралась улица Спорта (ныне Наумова), стоял архиерейский дом. Солидный, хоть и деревянный, двухэтажный, с глухим забором, без щелей. Хоть что-то из находившегося за тем забором можно было увидеть только, когда открывались створки ворот и выезжала легковушка «Победа», увозя хозяина дома.
И там, где сейчас бетонный забор, огораживающий производственные корпуса завода «Пролетарская свобода», также стояли дома.
Короче, Подосеновская – обычная окраинная улица с пылью летом, снегом зимой и грязью в иное время года. Ни асфальта, ни даже булыжника. Зато море зелени за заборами и даже в окнах домишек, сплошь уставленных цветочными горшками и плошками. Чаще всего – герань и «Ванька-мокрый», ныне практически исчезнувшие или крайне редкие в наших благоустроенных квартирах.
Название улицы в моем сознании в те времена всегда связывалось с осенью либо грибами-подосиновиками. И только гораздо позже узнал я, что название то дано было по фамилии одного местного домовладельца купца Подосенова и в первой половине XIX века называвшегося Подосеновским переулком, позже – Подосеновской улицей.
Наш дом деревянный, низкий, но протяженный. Не могу сказать, во сколько окон по фасаду, но крылец – более пяти. Выходили они в небольшой дворик, ограниченный сарайками и выгребной ямой. В таких не очень комфортных условиях жили не только простолюдины вроде нас, но и люди, вроде бы вполне благополучные. В частности, соседом нашим, помнится, был преподаватель военного училища, размещавшегося в кадетском корпусе, в чине капитана.
Квартира наша довольно странная, но для подобных строений типичная: вначале передняя, она же и кухня с одним оконцем возле входной двери. Далее глухая комната с перегородками, отделяющими её от кухни и главной комнаты в два окна по улице. Глухая комната располагала кроватью впритык по одной стене и кухонным шкафом с горкою – по другой. Нам-то её и определили.
Здесь в первый раз мы поссорились с матерью всерьез. Карточек уже не было, но не было на прилавках и продовольствия. Абсолютно все продукты первой необходимости можно было достать, лишь отстояв огромную очередь. Ближайший к улице Подосеновской магазин – бывший Батмановский или «Батмашка». Очереди выстраивались заранее с вечера, порядковый номер писался химическим карандашом на ладони. А ночью и рано утром проводилась перепроверка, и, если обладатель номера не являлся, очередь его переходила к следующему. Мы записывались с матерью оба и вместе ночью и утром являлись для перепроверки. Процедуры те сопровождались неизменно скандалами. Больше всего очередей приходилось выстаивать за хлебом, то есть за ним приходилось стоять постоянно. Все треволнения и неурядицы очереди вознаграждались двумя буханками черного хлеба и не малыми, как сейчас, а большими, двухкилограммовыми.
Другие значимые продукты появлялись время от времени. В тот раз ждали сахарный песок. Получив свои два килограмма (по одному в одни руки), мы пришли домой, мать быстро вскипятила чайник, улыбаясь, поставила кружку и протянула ложку, большую, столовую: чайных у нас не имелось, но песок брался на самом кончике её: