– Вы пишете по-русски? – проговорил он. – В этой книге нет записей на русском языке.
Перелистав несколько страниц, я убедился, что старик прав.
– За много лет работы в музее я не могу припомнить, чтобы сюда приходил человек из России. И тем более отважился внести пару слов в Книгу отзывов. Или вы не знаете об этом, или вы смелый человек. Я пережил Варшавское гетто… Скажите, почему сюда не заглядывают русские? Те, кто принес людям победу в той войне.
Я пожал плечами.
– Я вам скажу. Ваш коммунизм – оборотная сторона фашизма. В банке оказались два скорпиона и один другого загрыз.
Произнести подобное в Варшаве в 1966 году было столь же опасно, как и в России. И как мне тогда казалось, не совсем справедливо. У старика сдали нервы.
– Вы были у памятника Рапопорта? Конечно, ваши люди обходят тот памятник, как холерный барак. Идемте я вам покажу, раз вы такой смелый. Тот памятник соорудили из скалы, которую Гитлер собирался поставить на Красной площади в Москве.
И он отвел меня на площадь к памятнику скульптора Рапопорта.
– У этого монумента весной, в годовщину Восстания, играет военный оркестр. Приезжают люди со всего мира отдать дань памяти погибшим в гетто… кроме Советского Союза, – старик смотрел с детской обидой на узком морщинистом лице…
Мне стало стыдно. Свой стыд я донес до нашего посольства в Варшаве, где на одном из этажей притулился кабинет атташе по культуре товарища Новикова. Тот посмотрел на меня, не скрывая досады, и ответил, что подобный вопрос не принято поднимать в стенах посольства. Я настаивал. И Новиков со вздохом признался в том, что ни черта не понимает в нашей национальной политике. Что несколько лет назад правительство СССР «делегировало» на праздник Восстания какого-то полковника «еврейской национальности», Героя Советского Союза. Тот возложил к памятнику Рапопорта букет гвоздик. «Что творилось на площади! – без особой охоты говорил Новиков, – Люди плакали, кричали “Ура”! Подхватили полковника на руки… Узнав об этом, Москва прислала циркуляр – отменить впредь подобные выступления. Почему?! Никто не мог понять. Такое впечатление, что любое педалирование еврейской темы ТАМ представляют как прорыв в идеологическую линию партии. Хотя дипломатически – явный прокол. Да и политически тоже».
– Это называется антисемитизмом, – не удержался я. – А прокол чисто человеческий.
Новиков покосился на плотно прикрытую дверь и поинтересовался, когда я отправлюсь домой. К его чести, никаких санкций я в дальнейшем не почувствовал…
Забегая вперед, хочу заметить, что мне довелось достаточно поездить по миру: был и в Европе, и в Америке, и в Японии, и в Юго-Восточной Азии. Охота к перемене мест подогревалась любопытством и еще мальчишеским эпатажем. Помню свой первый далекий бросок через Нью-Йорк в Мексику, на чемпионат мира по футболу 1970 года. К тому времени щедрые гонорары за представления в театрах поубавились, и на горизонте безоблачного неба показались тучки. Но кураж все еще распирал мой неокрепший организм, и я купил туристическую путевку за 900 рублей. Деньги эти вернулись в виде вознаграждения за очерк «Скачущая Мексика» и оплаты за лекции по линии Бюро пропаганды Союза писателей, этой сиротской кормушки, что поддерживала многих писателей в нелучший период их творческой жизни. Хотя кое-кто пользовался этим заработком, и не испытывая особых стеснений в деньгах, например, я. Мне нравилось выступать, нравилось общаться с читателями, видимо, это было возрастное…
Однажды в один из выплатных дней славной организации – Управления по охране авторских прав, шествуя по Невскому в прекрасном расположении духа, я встретил Михаила Леонидовича Слонимского. Выслушав мое блеяние о причинах такого овечьего ликования, мэтр пожевал тонкими бесцветными губами и обронил печально: «Знаете, мне тоже хотелось бы написать какую-нибудь пьеску. Пусть не под своей фамилией, пусть под псевдонимом. Чтобы она шла в театрах, роняя мне эти денежные плюхи. Я ведь и начинал как драматург».
Я пожал плечами. Я подумал, что прибедняется мэтр, теперь-то я знаю, сколько платят за авторский лист. А учитывая, что у него выходит четырехтомное собрание сочинений… В дальнейшем жизнь показала, что Михаил Леонидович был прав. Жизнь писателя сравнима с синусоидой – взлет и довольство сменяет падение и уныние. И второе состояние более затяжное и начисто перечеркивает в памяти первое.
Мои поездки за рубеж вызывали у многих подозрение. Не те были времена, чтобы так запросто, не продав черту душу, можно было ездить в логово классового врага. Подозрительно щурились даже близкие друзья. Но как мне доказать, что ездил я «по-чистому» и проходил наряду с такими же любознательными непременные врата: обсуждение в парткоме Союза писателей (не будучи членом партии), обсуждение в райкоме партии, а иногда и в ЦК, в Москве, как перед первой командировкой в братскую Польшу? Тогда я волновался: первая поездка – и сразу через ЦК…
В безжизненном длинном коридоре навстречу мне шел мужчина в сером костюме со свернутой в трубку газетой. Поравнявшись, он вдруг назвал мою фамилию и пригласил в пустую комнату, дверь которой выходила в коридор. Сел за совершенно пустой стол, задал несколько пустых вопросов, в том числе и о погоде в Ленинграде, пожаловался на погоду в Москве, расписался в моем пропуске. «Это все?» – обескураженно спросил я, вспомнив, с каким трудом доставал билет на поезд. «Вы решили, что я буду вас вербовать?» – ответил мужчина и развернул газету. Я вышел…
Должен отметить, что ни разу за все мои зарубежные вылазки меня никто никогда не пытался вербовать или предлагать сомнительные поручения. С другими было, я знаю, мне рассказывали, но со мной – никогда! Почему? Могу лишь развести руками. Кстати, в поездках я не отличался особым конформизмом, вел себя вольно – уходил-приходил свободно и куда хотел, не спрашивая никого, не советуясь. Так что невнимание к себе со стороны «компетентных органов» могу отнести за счет кондового бюрократизма: на кого они положат глаз – преследуют рьяно, по поводу и без повода, а кого миновало чиновничье око, тот так и живет, точно кошка на крыше, вызывая подозрение необычностью своей вольницы в такой зарешеченной стране. Возможно, я ошибаюсь, и тайна такой вольготности в ином – в особой изощренной методике работы «органов», в сохранении какой-то декоративной рекламы демократии и правопорядка, не знаю. Но со мной было именно так, полное равнодушие…
В 1978 году я ездил в Испанию с группой писателей. Май в Испании – месяц упоительный, воздух насыщен прощальной прохладой весны перед прыжком в летнюю томительную жару. Мадрид, Севилья, Толедо, Гвадалахара, Гранада… Звучание этих слов кружило голову. Казалось, столько читано и перечитано об этой романтической стране, а на поверку – полный сумбур, какие-то далекие ассоциации. Не то что у Сергея Наровчатова или у Юрия Нагибина, те слыли в нашей группе энциклопедистами по части испанской истории. Обычно в кафе и ресторанах я садился вместе с Нагибиным, его женой Аллой и Геннадием Мамлиным, так сложилось с самого начала, и с интересом слушал информацию Юрия Марковича об испанском житье-бытье или о головокружительной любовной истории какого-нибудь сеньора, некогда прославившего эти места. Особую пикантность в такие посиделки вносила та деталь, что оба мои соседа по столу – и Нагибин, и Мамлин – в свое время были мужьями Беллы Ахмадулиной. И их добрые, участливые взаимоотношения каким-то образом отражали личность самой поэтессы… Иногда к нам присоединялся и Владимир Кунин – сценарист и прозаик – непременный мой сосед по двухместным гостиничным номерам. Поездка в Испанию нас сдружила. Потом мы раздружились, у кого-то из нас был, вероятно, более мерзкий характер, не способный к долгой дружбе. Чарующая магия весенней Испании за давностью лет, за другими впечатлениями как-то потускнела, стерлась, память лишь сохранила смешной каламбур Володи Константинова и Бори Рацера: «Мы узнали от Ирины за четыреста рублей, что в Мадриде есть маслины и что Франко был еврей!» Это и впрямь было для всех нас новостью (включая и Наровчатова с Нагибиным). Правда, в Мадриде сохранился древний еврейский квартал с магазинами и синагогами, о которых так сведуще рассказывал Сергей Сергеевич Наровчатов. Правда, мы знали, что ни один испанский еврей не был отдан Гитлеру на расправу. Но что сам генералиссимус Франсиско Франко Баамонде имел отношение к этому неугомонному народу, казалось тогда выдумкой переводчицы Ирины, решившей компенсировать наши затраты в четыреста рублей еще и такой небылью.
А вспомнил я поездку именно в Испанию вот по какому поводу. Вернувшись в Москву, я позвонил домой, в Ленинград, уведомить о своем существовании после двухнедельной отлучки. «Выезжай немедленно, – ответила жена. – Мы тебя специально ждем: послезавтра твоя дочь выходит замуж. Не удивляйся, я тоже нашего будущего зятя увидела впервые вчера».