Как-то в гостях у Кары разговор коснулся протекции в литературе. О том, что ленинградские писатели провинциальны, замкнуты на себя. Чье мнение из ленинградцев авторитетно для хозяина московского журнала? Дудина? Это поэзия… Пантелеева? Детский писатель, да и слишком ленинградский, чтобы с ним считались… Эльмара Грина? Замкнут, не станет напрягаться… «А что, если постучаться к Гранину? – подсказала Тамара Аркадьевна. – И по интересам твой роман близок к его героям, “ученым и инженерам”. И время удачное, его представили на Госпремию. Рискни, позвони, скажи, что мы посоветовали с Сократом».

Я позвонил. Ответил глуховатый задумчивый голос. Волнуясь, я изложил просьбу. Последовала долгая пауза, потом тяжелый вздох и предложение занести рукопись на следующей неделе.

Я торопил календарь, затевал с ним хитрую игру – едва стрелки часов переваливали за полночь, я считал день уже прожитым.

В назначенный срок явился. Дверь отворил Даниил Александрович. Все произошло стремительно – в гостях у мэтра сидели журналисты. Рукопись он возьмет, а когда прочтет – позвонит. Словом, дальше порога я не попал. Приметил только гимнастические кольца, свисающие с потолка, и нависшие кустистые брови над печально-выжидательными светло-серыми глазами.

Через три дня раздался звонок: «Говорит Гранин. Я прочел ваш роман. Мне понравилось. Вы молодец. Приезжайте, потолкуем».

От радости человек может выпрыгнуть из собственной шкуры.

Мы сидим в уютной комнате, обставленной с особой петербургской старомодностью. На столике – вазочка с леденцами. Гранин в джинсах, в спортивной рубашке с накладными карманами, в домашних тапках. Я тоже не промах: брюки, крашенные под джинсу, не придерешься, а туфли – «газель», бакинского производства, на толстой подошве. Спекулянты возят в Ленинград мешками, а увозят мешки денег. «К Гранину» меня одевали всей семьей… Жаль, что пришлось переобуться в прихожей…

– Так где вы хотите опубликовать свой роман? – спросил Гранин, продолжая разговор. – В «Знамени»? Или в «Юности»?

– В «Юности», – ответил я хрипловато: чертов леденец сел в горле на мель и ни с места. – Но я уже посылал в «Юность».

– Попробуем еще раз. Я позвоню Полевому. И сообщу вам.

Сейчас мне в Гранине нравится все. И кустистые брови, и лобастость крупной головы, и скошенный набок зачес, и короткая широкая шея, и округлый, выдвинутый вперед подбородок.

Душа моя полна благодарности. И благодарность эту я пронес через многие годы. Были у него (и у меня!) периоды недовольства друг другом, раздражения: жизнь – долгая штука, многое возникает. У меня (и у него!) характеры далеки от совершенства. Понимаю – ему сложнее, он на виду, мне легче, я более в тени. Но я уверен в одном – в своем неизменном чувстве признательности и в честном товариществе, которые привились мне в моем бакинском детстве. Южная закваска в понятиях дружбы, мне кажется, крепче, чем на севере… Проявление неблагодарности – от закомплексованности, от недомыслия, от гордыни – вызывает во мне горечь. Я довольно часто сталкиваюсь с этим. На опыте других, на своем опыте…

Одно время я принял участие в судьбе литератора А. (обозначу его первой буквой алфавита). Высокий, нескладный, с длинными вислыми руками и печальными темными глазами, он вызывал у меня какое-то щемящее расположение. Человек несомненно одаренный, он казался ущербным от своей невостребованности, хоть и занимал весьма престижную должность в литературном «хозяйстве» Ленинграда. В свое время его долго мурыжили с приемом в Союз писателей. Формально придраться было можно – у А. вышла только одна литературоведческая книга. Группа писателей, и я в том числе, неоднократно высказывалась за прием в Союз литератора А. – письменно и устно. Пробили лед, его приняли в Союз. После этого многие из тех, кто принимал участие в его судьбе, почувствовали к себе неприязнь, а порой и недоброжелательность со стороны литератора А. В отношениях со мной это проявилось еще изощреннее, особенно после того, как я помог А. с решением квартирной неурядицы. У А. были проблемы, и я предложил свою помощь. Поехал с ним к руководящему лицу района – то было время, когда писателя принимали с любопытством и уважением даже районные руководители. Скажу без ложной скромности: мне удавалось кое-что решить, пользуясь своей определенной известностью после выхода романов «Таксопарк» и «Универмаг». Словом, акция удалась, и А. решил свою проблему. После этого он перестал со мной здороваться, смотрел мимо меня, переходил на другую сторону улицы, обливал за глаза грязью, всячески поносил, вставлял палки в колеса. И с годами все больше, особенно после того, как облачился в тогу борца за правду, принципиального демократа. Своей эрудицией, ораторскими способностями и литературной одаренностью А. приобрел авторитет среди определенных кругов. К его мнению прислушивались. Но его злопыхательство, особенно по отношению к тем, кто ему делал добро, по-прежнему вызывало оторопь. Почему же А. не отказывался от помощи, если люди, что ему помогали, вызывали у него такую неприязнь? Жить-то надо! Точно застенчивый воришка Альхен из знаменитого романа Ильфа и Петрова…

Заведующая отделом прозы журнала «Юность» Мэри Лазаревна Озерова взглянула на меня с удивлением. Я почувствовал себя неуютно. Глаза «с косинкой» всегда пробуждают во мне виноватость.

– Как? Это за ваш роман хлопотал Гранин? Мы ведь его уже рассматривали.

Я обескураженно пожал плечами, ощущая «тяжелую невесомость». Такое чувство испытывает усталый пловец, не прощупывая спасительной опоры под ногами.

Озерова покинула кабинет с моей рукописью в руках.

Полчаса ее отсутствия растягивались для меня в бесконечность. В кабинет то и дело заглядывали люди, лица которых, казалось, сошли с фотографий на страницах журнала. Появился Василий Аксенов. «Все будет в порядке, старик, – проговорил он свойским тоном, узнав о моих заботах. – Да, я помню, как-то выступал в Пулкове. С Ласкиным знаком? – Я кивнул: Семен Ласкин ходил в ЛИТО. – Я с Ласкиным учился в мединституте. Он прислал в журнал свою повесть. По-моему, неплохая повесть». – Глуховатый голос Аксенова располагал к себе. В дверном проеме появилось сухое, остроносое лицо Евтушенко. Маленькие светлые сверлящие глазки, не задерживаясь, прошли по моей обомлевшей физиономии – сам Евтушенко! – и остановились на Аксенове. «Где Мэри?» – резко спросил Евтушенко и, не дожидаясь объяснений, увлек в коридор Аксенова. Я перевел дух. Ну и встречи! Видели бы мои приятели с завода «Геологоразведка», подумал я с сожалением… Ввалилась троица знаменитых юмористов-сатириков: Марик Розовский – хриплоголосый и резкий, Арканов – медлительный, с ярким шарфом на шее, Гриша Горин – губастый, нескладный, с глазами чуть навыкате, с какой-то шелестящей дикцией… Все искали Озерову. Я прилежно отвечал. Завидовал сам себе. И как-то успокоился, вдохнул полной грудью, расправил плечи – чужая удача рождает надежду.

Вернулась Озерова, без моей рукописи, но с каким-то листочком.

– Главного сегодня не будет. Ваш роман взял читать Преображенский, заместитель Полевого. – Голос ее звучал помягче. – Возвращайтесь в Ленинград, ждите. А пока заполните авторскую карточку.