Еще один взгляд в сторону центрального поста. Еще несколько секунд колебаний.
Все застыли в молчании, когда дверь камеры медленно заскользила вверх.
Вернон Эриксен подождал, пока она открылась полностью, потом обернулся к Черному Марву и кивнул в сторону камеры:
— Можешь войти.
Марв не шелохнулся.
— Вы что, хотите, чтобы я…
— Войди и попрощайся.
Потом стало холодно и сыро, из окна, расположенного почти под потолком в коридоре, дуло — тихий свистящий звук, опускавшийся к полу. Джон застегнул на все пуговицы комбинезон — оранжевый хлопчатобумажый, бесформенный, с отпечатанными белой краской буквами DR на спине и бедре.
Он мерз.
Словно подступила стужа.
Или отчаяние, с которым он столько боролся.
Теперь
Он медленно шел против сильного ветра. На открытой палубе никого не было. Все были внутри этого плавучего скопления ресторанов, танцплощадок и магазинов беспошлинной торговли. До него донесся чей-то смех, а затем гвалт, звон бокалов и грохот электронных басов с одной из палуб, где собрались молодые и красивые.
Его звали Джон Шварц. И он думал о ней. Как думал постоянно.
Она была первой женщиной, с кем он по-настоящему сблизился. Первая, которую он увидел обнаженной, — он до сих пор осязал ее кожу, видел во сне, тосковал.
Она умерла восемнадцать лет назад.
В тот самый день.
Он подошел к двери, еще раз вдохнул холодный балтийский ветер и вошел; внутри судна пахло машинным маслом, перегаром и дешевыми духами.
Пять минут спустя Джон стоял на узкой сцене в просторном помещении и окидывал взглядом сегодняшнюю публику, тех, кого предстояло развлекать среди коктейлей, украшенных зонтиками, и вазочек с арахисом.
Две пары. В самом центре танцпола. Больше никого.