— Джон.
— Да?
— Не спишь?
Марв тоже глаз не сомкнул. Джон слышал, как он ворочался, как вышагивал круг за кругом в тесной камере, как напевал что-то, напоминающее детские песенки.
— Нет. Не сплю.
— Я боялся закрыть глаза. Понимаешь, Джон?
— Марв…
— Боялся заснуть. Боялся спать.
— Марв…
— Можешь ничего не говорить.
Сливочно-белая решетка, шестнадцать железных прутьев от одной стены до другой. Джон встал и наклонился вперед, он часто так делал — большим и указательным пальцами он обхватил один прут и крепко его стиснул. Каждый раз повторялось одно и то же: одна рука, два пальца, он стискивал то, что стискивало его самого.
Снова раздался голос Марва — низкий спокойный баритон:
— Да и все равно теперь.
Джон молча ждал. Они частенько беседовали друг с другом, в самое первое утро дружелюбный голос Марва заставил Фрая подняться на ноги и стоять не падая. С тех пор они вели эту непрекращающуюся беседу, говоря в воздух — обращаясь друг к другу сквозь решетку, которая смотрит на глухую стену. И так несколько лет, не видя друг друга. На этот раз голос сел. Джон откашлялся. Что сказать человеку, которому осталось жить одну-единственную ночь и один-единственный день, а потом — смерть?
Марв тяжело дышал.
— Ты ведь понимаешь, Джон? Я не могу больше ждать.
В каждом дне был только час.
И это все.
Снаружи сутки куда длиннее. Но здесь им отпущен лишь час на то, чтобы подышать воздухом во дворе для прогулок, обнесенном забором с колючей проволокой, с вооруженными охранниками на вышках.
А остальные двадцать три часа — лишь 5,2 квадратных метра пола цвета мочи.