– Что ж в ней такого особенного? – спрашиваю я, опасаясь, что он уже раскусил, в чем дело.

– Она дорога мне как память, – говорит он. – Потому что ее похищение было вершиной искусства и настоящим подвигом. Если когда-нибудь я обзаведусь детьми и внуками, то расскажу им, как их папаша умыкнул свинью не откуда-нибудь, а из битком набитого публикой цирка. Как они будут мною гордиться! А дело было так: там стоят две палатки, соединенные между собой. В одной валялась на помосте эта свинья, привязанная за ногу тоненькой цепочкой. Я прополз под пологом, взял свинью и также ползком выбрался из-под парусины. Свинья вела себя отменно: хоть бы разок взвизгнула. Я закутал ее в пиджак и миновал добрую сотню людей, пока не выбрался на темную улицу… Не-ет, вряд ли я стану продавать эту свинью, Джефф. Моя матушка сохранит ее, и у меня будет живой свидетель столь выдающегося дела.

– Свиньи столько не живут, – говорю я, – она сдохнет раньше, чем ты начнешь свои байки у камина, и внукам твоим все равно придется верить тебе на слово. Даю за нее сто долларов.

Руф едва не упал со стула от изумления.

– Свинья не может столько стоить, Джефф, – говорит он. – Зачем она вам понадобилась?

– Видишь ли, – отвечаю я с тонкой усмешкой, – с первого взгляда трудно разглядеть во мне человека искусства. А между тем есть у меня такая жилка. Я, знаешь ли, коллекционер, собиратель уникальных свиней. Я исколесил весь мир в поисках наиболее выдающихся и редких животных. В долине Уобаша у меня имеется свиное ранчо, где я держу самые ценные экземпляры. А эта свинья кажется мне весьма породистой, Руф. Скорее всего, это настоящий беркшир. Вот почему я готов ее приобрести не раздумывая.

– И рад бы доставить вам удовольствие, но у меня тоже имеется художественная жилка, – отвечает Руф. – Если человек способен похитить свинью лучше кого бы то ни было, – он настоящий художник. Я вдохновляюсь свиньями, а этой – в особенности. Даже если бы вы предложили мне за нее долларов двести пятьдесят, я и то отказался бы.

– Да ты послушай, Руф, – я уже вытираю пот со лба. – Дело же не в деньгах, а в искусстве; и даже не так в искусстве, как в человеколюбии. Как знаток и ценитель свиней я просто обязан приобрести эту беркширскую свинку. В этом состоит мой священный долг по отношению к ближним, а в противном случае меня просто доконает совесть. Сама-то животинка этих денег не стоит, но, исходя из соображений высшей справедливости, я предлагаю тебе за нее пятьсот долларов.

– Джефф, – отвечает этот свинячий эстет, – подумайте о моих чувствах!

– Семьсот, – мгновенно говорю я.

– Восемьсот, – говорит он, – возможно, такая сумма позволит мне вырвать ее из сердца.

Я вынимаю из потайного пояса деньги и отсчитываю сорок бумажек по двадцать долларов.

– Я отнесу ее к себе в комнату и запру, – говорю я, – пусть посидит там, а мы тем временем спокойно позавтракаем.

Беру свинью за заднюю ногу, и она тут же начинает орать, как паровой орган.

– Позвольте мне, – говорит Руф. Подхватывает животину подмышку, а другой рукой придерживает ее рыло и доставляет в мою комнату, словно безмятежно спящего младенца.

С той минуты, как я приодел Руфа, его охватила пагубная страсть к разного рода галантерейным безделушкам. Едва мы покончили с завтраком, как он отправляется в лавку, чтобы купить себе фиолетовые носки.

Как только он удалился, я заметался, как однорукий во время приступа чесотки. В два счета нанял пожилого чернокожего с повозкой; мы запихнули свинью в мешок, завязали его веревкой и двинулись в цирк.

Джорджа Б. Тэпли я нашел в небольшой палатке, в стене которой было проделано небольшое оконце. Он продавал билеты. Это был упитанный человечек с пронзительным взглядом, в красной фуфайке и черной феске на голове. Фуфайка была заколота на груди булавкой с бриллиантом в четыре карата.

– Это вы Джордж Б. Тэпли? – осведомляюсь я.

– Могу свидетельствовать под присягой, что это он перед вами, – отвечает человечек.