– Только не переусердствуйте, – попросил я и разорвал связь.
– И почему поливать улицы до вашего распоряжения не додумались? – удивленно покачал головой Александр, который все отлично слышал. – Сейчас бы не так с улицы духота шла, а был бы прохладный воздух.
– Лучше поздно, чем никогда, – ответил я и сказал: – Пойдемте, хочу от господина управляющего услышать, как он до такой жизни докатился, а потом и с его сожительницей побеседовать.
– Иван Макарович, а может кофе и ограничитесь протоколами? Чего он вам может нового рассказать? Право слово, идти в сырой и холодный подвал, б-р-р, – помощник Анзора передернул плечами, словно ему резко стало холодно, не взирая, что на дворе больше двадцати градусов, хотя и ночь стоит.
– Пойдемте, – отмахнулся я. – Вы же могли переусердствовать, а управляющий себя оговорить. Мне необходима правда, какой бы горькой она не была.
Александр вздохнул, но перечить не посмел. Мы вышли из его кабинета, который помощник главного контрразведчика за собой закрыл аж на два ключа!
– Остерегаетесь, что кто-то может вас обворовать? – сдерживая улыбку, поинтересовался я у своего спутника.
– Таковы порядки, начальству виднее, а оно требует, чтобы никто посторонний просто так в кабинетах не шлялся, – ответил Александр, намекая на Анзора, который выдвинул такие требования своим подчиненным.
Хм, правильно, если уж заниматься вопросами безопасности и разведкой, то начинать необходимо с себя. Что получится, если каждый сможет заходить в кабинеты? Никакие секреты не утаить. Следует этот опыт перенять и насаждать в той же армии, моем управлении. Часто случается, что Анну прошу принести того же кофе и в приемной остаются посетители. Охранители около дверей бумаги не охраняют. С такими размышлениями спустился за Александром Анзоровичем в подвальное помещение, где находятся камеры для заключенных. Последних, слава богу, немного, шпионов и смутьянов-революционеров практически в Сибири нет. Условия тут, мягко скажем, не очень, зато в данный момент прохладно, хотя и сыро. Ну, это если после жары и духоты в подвале оказаться, а проведи тут пару часов и замерзнешь к чертям собачьим.
– Открывай, – приказал Александр Анзорович охраннику, указав на железную дверь в камеру.
– Есть, – коротко ответил ефрейтор.
Господин Корбин сидит на нарах, на лице ссадины, глаз заплыл, губа разбита. Рубашка, когда-то белая, вся в розовых разводах. На ногах у бывшего управляющего заводом обуви нет, только носки, брюки без ремня. Молча огляделся. Кроме нар и отхожего места, да решетки на оконце под потолком, находящимся в самом верху, тут нет ничего, если не считать ярко светящую лампочку.
– Встать! – рыкнул ефрейтор и арестованный со стоном с нар встал и покачнулся.
– Свободен, – махнул я рукой охраннику.
– Дверь не запирай, – велел ефрейтору Александр, когда тот направился из камеры.
Молча прошелся по камере, шесть шагов вперед и уперся в стену. Это одиночка, тут не разгуляешься.
– Хочу услышать все, что говорили под протокол и получить объяснения из-за чего пошли против империи, – не оглядываясь на Корбина, произнес я.
Люди Анзора допрос проводили с пристрастием, этого Александр не скрывал. На самом деле, я опасался увидеть бывшего управляющего с переломанными руками и ногами. Не исключал возможности, что он и вовсе при смерти. Нет, его перед моим приездом, привели в более-менее сносное состояние. Не удивлюсь, если и обезболивающее вкололи. Зная Жало, могу догадаться, что тот мог подстраховаться!
– Отвечай! – гаркнул Александр.
Обернувшись, увидел, что на губах Корбина играет кривая улыбка, а глаза с расширенными зрачками. Тем не менее, его покачивает, да и стонал он когда с нар поднимался. Похоже, дознаватели перестарались, как с выбиванием признания, так и с наркотиком. Увы, но быстро снять боль легче всего с опиумом, который дешев и не запрещен в продаже. Это еще один из пунктов моих споров с Портейгом. Профессор категорически против изъятия из аптек сильного обезболивающего, не соглашаясь, что люди из-за него становятся зависимы.