Шведы прибыли точно в ожидаемое время. Они прибыли даже на день раньше, что Тапио отнес к очередному признаку самодовольства.
– Во время войны эта пунктуальность и помогала им поставлять Германии железняк и пайки, – бурчал он.
Со шведами Тапио держался вежливо, хотя делал вид, что не говорит по-шведски. Мне спрятаться было негде, да и в разгрузке материалов помочь следовало. Услышав при первом разговоре, что я из Стокгольма, некоторые проявили удивительное дружелюбие, но, увидев ужас в чьем-то неосторожном взгляде на мое лицо, я замкнулся, и беседа иссякла. Скептически пожелав нам удачи, шведы уехали, и, вместо того, чтобы почувствовать безысходность или подавленность после того, как их корабль обогнул мыс и исчез в Северном Ледовитом океане, при том, что до весны других гостей не ожидалось, я почувствовал себя чистым. Я почувствовал себя защищенным.
Среди тех, кто стремится овладеть информацией, устоявшимся фактом считается то, что Рауд-фьорд-хитту я построил в 1928 году. Правда заключается в том, что с посторонней помощью я впрямь построил хижину, и она каким-то чудом стоит там и по истечении двадцати лет. Но до той хижины я построил еще две на том же самом месте. Первая Рауд-фьорд-хитта, по крайней мере первая для нас с Тапио, протянула почти три года. В том, что она в итоге разрушилась, Тапио винить не стоит: он был умелым строителем, если не мастером. Исключительно на мне вина тоже не лежит, хотя, оставаясь без надзора Тапио, я наверняка допустил множество фундаментальных ошибок. Упомянутая хижина площадью чуть более ста квадратных метров стояла на неровной каменистой земле. Ни глубоко вбитых свай, ни фундамента, чтобы закрепить и выровнять постройку, не имелось. Поставили мы хижину буквально в шаге от Северного Ледовитого океана – пожалуй, среди самого негостеприимного климата на свете. Да, это правда, что благодаря холоду и низкой влажности многие постройки на Шпицбергене переживают своих изначальных жителей. Я слышал байки о трупах поморов, выкопанных из могил нарочно или случайно, которые выглядели так, словно в мертвой тишине они провели всего несколько лет. Но куда больше спешно возведенных построек стерлись с лица земли с жестоким безразличием. Так карибу сбрасывают старые рога, ударив их о камни, и думают о них не больше, чем об отвалившемся клеще.
В любом случае хижину мы построили. Навык я осваивал в процессе, принимая резкие слова Тапио как необходимость, ибо приближалась зима. Конец октября на Шпицбергене. Когда мы обшили стены досками и утеплили материалами сомнительного качества от лишайника до старых носков, солнце уже показывалось максимум на час и свирепствовал холод. Сколько раз утром до того, как строительство завершилось, мы лежали каждый в своем конце палатки, тряслись от холода, не в силах шевельнуться, зная, что напарник проснулся, но надеясь избежать неминуемой встречи с миром за пределом спальных мешков. Много ночей я лежал без сна, скрючившись в позе зародыша, измученный потребностью отлить; драгоценное тепло моего тела понапрасну направлялось к мочевому пузырю.
День, когда мы перенесли маленькую дровяную печь, превратился в долгожданное торжество. Мы сняли трубу с палатки, протащили на удивление тяжелую печь шесть метров до хижины, а через десять минут она уже стояла у нас на грубом очаге и весело пыхтела. Благодаря арктическому ветру тяга в трубах сильная. Мы не заметили в колене трубы крошечную трещину, и поначалу печь тянула так сильно, что вскоре единственная комната хижины наполнилась дымом. Наверное, нам следовало в панике бегать туда-сюда, распахнуть дверь, открывать и закрывать ее, чтобы впустить свежий воздух. Вместо этого Тапио торопливо замазал трещину мерзкой черной эпоксидкой – добавлю еще, что голой рукой – и мы сели на пол, хохоча и кашляя.
Новоселье в первой Рауд-фьорд-хитте мы отметили бутылкой шотландского виски, которую Макинтайр положил мне в чемодан, разумеется, без моего ведома. Мы с Тапио решили, что Макинтайр счел бы повод достойным этого драгоценного продукта. Мы чокнулись деревянными кружками – использование жестяной посуды в Арктике Тапио считал неопровержимым доказательством укоренившегося невежества или мазохизма, ведь металл имеет неприятное свойство прилипать к плоти – и выпили за долгое существование нашей хижины. За это же мы выпили во второй раз, потом в третий, а когда бутылка почти опустела, а в честь отсутствующего Макинтайра было сказано больше тостов, чем за любого монарха, Тапио предложил налить капельку виски Эберхарду в его миску на полу. Кажется, я не упомянул, что во всех приключениях пес участвовал вместе со мной – плыл в моей каюте на корабле из Лонгйира, переносил дикую качку куда лучше остальных, завоевал искреннее уважение моряков, высадился со мной на берег, съел множество полуокаменевших морских птиц, повалялся на множестве звериных трупов, порой ночевал в изножье моего спального мешка, порой в изножье мешка Тапио (порой мы спорили, кого именно будет греть Эберхард). Сейчас пес удобно свернулся на поде, так близко к печке, как мог, не рискуя обжечься. Порой он протягивал лапу к раскаленному железу, словно давно ждал, когда мы закончим это тяжелое строительство.
Впрочем, Эберхард поднялся, когда Тапио его позвал:
– Эби, кабан старый, подойди и выпей за здоровье своего благодетеля.
Эберхард вылакал свою порцию, за компанию изображая интерес, потом вернулся к печке и заснул.
В охоте и звероловстве я стал чуть искусней. Талантливым или очень умелым меня не назвал бы никто, но даже Тапио пришлось признать, что я стал почти компетентным. Помогало и то, что «моя» земля кишела живностью. Я еще не понял и не оценил, как сильно мне повезло. Тапио раздобыл для меня одно из богатейших охотничьих угодий Шпицбергена – торговцы мясом и пушниной искали такие веками. Кэмп-Мортон не шел ни в какое сравнение с Рауд-фьордом. Медведей мы не трогали, главным образом потому что Тапио верил в некое хрупкое перемирие между человеком и медведем и считал, что проще всего его поддерживать, если один не станет убивать другого. Но белые медведи, снова и снова нападавшие на нашу маленькую крепость, чтобы добраться до припасов, бесцеремонно расстреливались. Мясо мы съедали – печень, учитывая ошибки Нансена, не трогали – из шкур шили себе брюки, остатки дорого продавали. Большей частью мы ловили в капканы зайцев и лис. Тапио также учил меня оценивать прочность морского льда, чтобы охотиться на тюленей и моржей. С нашей маленькой лодки-плоскодонки мы не охотились никогда: это казалось ловушкой, даже когда вода была гладкой, как зеркало. Сражаться с перепуганным, бьющимся зверем весом сотни или тысячи фунтов, потом грузить его на наше малонадежное суденышко казалось неразумным. Эскимосы, возможно, не дрогнули бы, но Тапио подозревал, что их каяки больше пригодны для мореплавания, чем корабль королевских ВМС «Макинтайр», как мы прозвали плоскодонку.
Брюснесет к моим угодьям никоим образом не относился. В то время я вряд ли осознавал, что они тянутся прямо с восточного берега Рауд-фьорда до широкого ровного полуострова Рейнсдирфлия, названного очень метко, ведь северные олени водились там огромными стадами, который оканчивается мысом Велькомпстпинтен. Мыс выдается в Северный Ледовитый океан – считаные морские мили отделяют его от острова Моффен, знаменитого района размножения моржей – и примыкает к входу в длиннющий Вуд-фьорд. Между двумя мысами, в устье следующего на запад залива Брайбоген, лежит Бискайяхукен, названный в честь баскских китобоев минувших веков, где впоследствии я приобрел еще несколько домиков. У Тапио имелся экземпляр «Ничьей земли», истории Шпицбергена с 1500 по 1900-е, которую сэр Мартин Конуэй опубликовал в 1906 году. Книга была, разумеется, на английском, но за лето в компании Макинтайра я заметно подтянул язык. Текст Конуэя пестрел отсылками к «Мысу Приветствия»[8] и «Баскскому Крюку»[9]. Читая текст малыми порциями (он был смертельно скучный), я чувствовал, что брожу по настоящему городу призраков. На каждом шагу, который я делал по камням или по льду, где, казалось, не ступала нога человека, прежде плавали на кораблях, охотились или добывали ворвань. Многие мои предшественники прозябали здесь аж до мучительной смерти.
Первую зиму мы прожили прекрасно. Зайцы, лисы, олени – у нас скопился по-настоящему королевский запас кож; торговцы, первыми пробившиеся к нам на кораблях в апреле, пришли в полный восторг. Впервые в жизни у меня завелись деньжата. Тратить их, разумеется, было не на что, только это не слишком омрачило мою радость. Немалую сумму я отправил Ольге с пожеланием, чтобы хотя бы часть была отложена на образование Хельги. Я считал, что моя племянница рождена не только, чтобы вести домашнее хозяйство. Самой Хельге я написал письмо, постаравшись изложить эту мысль. Наверняка получилось плохо. Тринадцатилетняя девочка вряд ли бы прониклась избитыми фразами о пользе учебы. Хельга не ответила – она никогда не писала мне, но Ольга заверила, что племянница хранит все мои письма, засовывая заляпанные листочки в жестянку из-под трубочного табака «Сэмюэль Гэвис», где также лежали ее молочные зубы. По словам Ольги, от старой жестянки до сих пор воняло костром, хотя изначальное содержимое давно кончилось: табак выкурила Хельга, демонстрируя вопиющее непослушание. Племянница держала жестянку под подушкой и дорожила ею «больше, чем собой и своей одеждой».
За зиму мы с Тапио получили несколько травм, не слишком серьезных. В основном они появились на мучительном обратном пути из Рейнсдирфлии, когда двое мужчин и собака с трудом тянули груженные пушниной сани.
Порой мы препирались, как старые супруги. Порой не разговаривали друг с другом по несколько дней. Порой Рауд-фьорд-хитта казалась слишком тесной. Но благодаря трудолюбию Тапио, подобного которому я не встретил больше никогда, мы уживались. Мне следовало многому научиться у Тапио, мое уважение к нему только росло. Возможно, я льщу себе, но я чувствовал, что Тапио тоже начинает меня уважать, хоть никогда и не говорит об этом. Я преодолевал все препятствия – физические, интеллектуальные, метеорологические – почти не задерживал работу, не жаловался, не предавался самосожалению. Чем мрачнее и враждебнее становился окружающий мир, тем упорнее мы трудились. Тапио никогда не отсиживался дома, когда все инстинкты требовали именно этого.
– Промедление смерти подобно, – любил повторять он. – Стагнация – верная гибель.
В конце той весны, вскоре после того как к нам пробился первый корабль и мы продали пушнину, Тапио вернулся в хижину куда поспешнее обычного.
Я сидел на ящике в лучах солнца, драгоценного, хоть резкого и непостоянного, и чистил ловушки.
– Что-то ты рано, – заметил я.
– Свен, надевай сапоги, и пойдем. Эби оставь здесь. Ты должен кое-что увидеть.