Она взяла флакон, принесенный доктором накануне, вспомнила его жуткую фразу: «Это облегчит ее страдания, но надежды нет».

Лекарство, смесь опиатов и настоев лекарственных растений, подействовало. Катрин расслабилась, скрестила руки на груди, закрыла глаза. Боль отступила, и, в силу своей юности, больная воспрянула духом. А может, она все-таки поправится? В дверь постучали. Мать открыла, и в дверном проеме возникла высокая фигура отца Жака.

— Входите, отче! Она очень плоха. Я устроила ее в нашей с мужем спальне.

Эти слова матери — как кинжал в сердце. Чуда не будет… Священник подошел к кровати, мягко улыбнулся страдалице. Дверь он за собой закрыл.

— Мы одни, Катрин. Волноваться не нужно. Значит, ты хочешь исповедаться? Твой отец так сказал.

Молодая женщина обратила к нему невидящий взгляд.

— Да, господин кюре, выслушайте меня, потому что я скоро умру. С тех пор, как доктор вчера ушел, мать с сестрой всё плачут и плачут. И мне очень худо.

Священник придвинул табурет поближе к изголовью кровати. Преисполненный жалости к девушке, он погладил ее по лбу. Кожа была мокрой и очень горячей.

— Что такого серьезного ты хочешь рассказать, Катрин? Я слушаю. Кроме нас, в комнате никого нет.

— Я согрешила, отче! Тяжко согрешила! Ребенок, которого я носила, не от Фолле! О нет! Так что в глубине души я знаю, что благой Господь меня так наказывает…

Священник на мгновение смежил веки. Вспомнил спешно организованную свадьбу, состоявшуюся всего неделю назад. Фолле с лицом странно угрюмым для влюбленного, Катрин — бледная до желтизны, и глаза испуганные. Всю церемонию она простояла понурившись, словно разглядывая кружевное подвенечное платье — материнское, наново отбеленное и накрахмаленное — и выглядела такой же невеселой, как и жених.

— Облегчи душу, моя девочка. Что с тобой приключилось?

— У меня был возлюбленный, отче! Красавец, из господ! Я его крепко любила. Приходил, стучал в мое окошко… Он был у меня первый. А Фолле… Фолле меня не тронул ни разу. Тот, другой, — много раз. А когда я поняла, что тяжелая, никому не сказала. Отец бы меня прогнал: ему позора не надо. Только Фолле я доверилась, попросила, чтобы взял меня замуж такую, как есть. Он славный парень, согласился. Клянусь вам, отче, раз уж он решился взять меня с чужим ребенком, я была бы ему доброй женой!

— Не надо клясться, дочь моя! Скажи лучше, кто твой возлюбленный.

У кюре и прежде были кое-какие подозрения. Некоторые местные кумушки не отказали себе в удовольствии обозвать Катрин шлюхой, вспомнив и младшего Жиро.

— Такой красивый, статный! — Молодая женщина захлебывалась рыданиями.

— Красивый и статный господин, который тебя обесчестил и бросил! Почему он сам на тебе не женился?

Голос кюре дрожал от ярости, и тон его был лишен и тени милосердия. Учеба в лиможской семинарии не сделала его раболепным, о нет! Сталкиваясь с произволом и порочностью, отец Жак вскипал праведным гневом. Все пятнадцать лет, что он служил священником в Пюимуайене, воплощением сатаны для него был Эдуар Жиро. Фредерик пошел по стопам отца…

— Не хочу называть его имя, — прошептала Катрин. — За пару дней до венчания я пошла к нему и призналась. Ну, про ребенка. Он меня прогнал, господин кюре, вытолкал, как последнюю дрянь.

Священник стиснул зубы. Много мерзостей пришлось ему выслушать на исповедях, будучи связанным обетом тайны. И сейчас, глядя на умирающую девушку, он не мог не вспомнить Марианну Жиро. Никогда не сотрется из памяти тот страшный дождливый день, когда она скользнула в исповедальню, чтобы рассказать о преступлении, страшнее которого не придумаешь. И вот — новая жертва, а он снова не может потребовать для нее справедливости.