Глава 4

Обольянинов отъехал от княжьего терема запоздно, «досмотрев», чтобы все незваные гости разместились как можно лучше. На торжище горело множество костров, возле них сидели или ходили ордынцы. Там, где еще вчера торговали гости со всех концов Роскии, ныне выросло множество юрт, словно степная столица целиком пожаловала сюда, в Тверень.

Анексима Всеславича сопровождала внушительная стража — оружные отроки и бывалые дружинники, Числом три десятка. Не ровен час — один аркан, брошенный смуглыми, раскосыми воинами темника Шурджэ, — и поминай как звали, тверенский боярин Обольянинов, здравствуй, безымянный раб где-нибудь в Юртае или того дальше, в землях незнаемых, куда год только в одну сторону добираться.

К себе боярин не торопился. Дом стоял пуст, Ириша, чада и домочадцы — все отправлены от греха подальше, в лесную усадьбу вблизи малого монастыря, отцом, Всеславом Игоревичем, основанного. Туда не вдруг доберешься и по зимнику.

Далеко не все саптары спали — немало их рассыпалось по ночной Тверени, ничуть не смущаясь холодом, снегом и темнотой. Боярин слышал, как громко колотили сабельные рукояти в плотно запертые двери, и горе тем, кто дерзал не отворить тотчас!

Анексим Всеславич услыхал, как вполголоса выругался кто-то из отроков — обычно не дерзавших и рта открыть при не любившем грязное слово боярине.

И было отчего — прямо перед ними десяток ордынцев деловито выносил из богатого купеческого дома какие-то узлы. Обольянинову не требовалось много усилий, чтобы вспомнить, кто здесь живет — Твердислав Протасьич, богатый гость, торговавший по всем княжествам, хаживавший и в далекие Федросию с Князь-городом. Сейчас же сам купец стоял, потерянно уронив руки, и только кланялся ухмыляющимся степнякам:

— Берите, берите, гости дорогие… все берите, только живот оставьте… да девок не трогайте…

— Не тронем, — вдруг гортанно ответил по-роскски один из воинов постарше. — Ты, роск, почтителен. Скажи остальным, чтобы такими же были.

«Чтоб такими же были… — с отвращением к самому себе подумал боярин. — Чтобы такими ж сделались, как в Залесске, где готовы уже любому сильному сапог лизать, не токмо саптарину. Да и Гаврила свет Богумилович немало из юртайского обихода позаимствовал. Глядишь, скоро заставит перед собой на брюхе ползать и лбом в пол биться…»

По всем меркам, саптары вели себя еще прилично. Пока они только забирали понравившееся из богатого дома, не трогая женщин и не хватая в мешки детишек, пользовавшихся, знал боярин, особым спросом на рабских рынках Востока и Юга. Надолго ли хватит этого «пока», Обольянинов не знал. И еще он не знал, кто не выдержит раньше — степные волки или же лесные.

В Тверени настали смурные, тяжкие дни. Нельзя сказать, что отряд темника Шурджэ сразу же принялся творить неописуемые зверства, «вырубая всех, кто дорос до чеки тележной», или позоря без разбора всех женок и девок. Грабили дома торговых гостей, не трогая боярские усадьбы. Брезговали и концами, где жили простые твереничи. Но подвоз почти пресекся — кому ж в голову придет тащиться в город, где орудует баскачий отряд?

Но жить Тверени было все равно нужно, и торг приоткрылся, несмело и неизобильно; однако же цены возросли многократно, потому что саптары, подходя к лоткам, тотчас забирали все, что хотели. Пришлось вмешаться князю Арсению, пообещав купцам отступного и возмещения проторей — иначе простой люд не смог бы купить даже и снега зимой.

Темник Шурджэ сидел в княжьем тереме, истребовав себе счисленые листы — «по дыму», «по сохе» и прочие. Разбирать записи ему помогал пронырливый Терпило — гад оказался куда как сведущ в тверенских делах, наизусть помня все даже самые мелкие деревеньки в глухих медвежьих углах.

— Плохо твое дело, коназ, — в конце пятого дня бросил темник Арсению Юрьевичу. — По всему вижу, обирал ты великого хана, дани недоплачивая.

Встрепенулся Олег Творимирович — исчисления дани были его заботой, они затеяли нудный спор с Терпилой, козыряя друг перед другом уложениями предшественников ныне правившего в Юртае Обата, однако Шурджэ лишь поднял руку, прерывая спорщиков.

— Вижу, что богата и изобильна Тверень. Может давать больше. Великий хан, высокий, справедливый, да не утихнет слава его, почтил меня правом устанавливать выход по моему разумению. Так вот тебе мое слово, коназ — нужно собрать по три гривны серебра с дыма. Знаю, ты сможешь, коназ. Возьму слитками, а если нет — то людьми.

Обольянинов и Арсений Юрьевич только переглянулись в бессильной ярости. Никогда еще выход не превышал полгривны с дыма; проклятый темник потребовал вшестеро больше. Столько не соберешь, хоть выверни наизнанку все княжество. А иное — так и еще хуже: людей в полон гнать, живыми душами откупаться!