— Мама, я просто пытаюсь…

— О, боже, не называй меня мамой! — едва не завизжала Вариб, закрывая веки.

…попрощайтесь со всеми и до скорой встречи, и сыграйте теперь эту пьесу…

— Все, — вскрикнула мать с вызовом, — возвращаются сейчас к классике! Ты хотя бы знаешь.. — Вариб замялась, — …что больше никто этим не занимается, тем старьём, которое тебя так увлекает? Люди стремятся к новому.

— Значит, у меня четыре руки, — сказала Вир, жестикулируя всеми ими. — Раньше у людей было две головы, или они выглядели как восьминогие, или как перекати-поле, или…

— Это было в прошлом! — язвительно вставила Вариб. — Древние, забвенные времена. Никого это больше не волнует.

— Не знаю…, а как же миллионы поколений, которые помогли нам добраться до заветной точки?

Вариб уставилась в пол и легонько хлопнула себя по лбу, жест, который — насколько знала Вир — был чем-то новым в её репертуаре, а потому мог быть на самом деле не отрепетированным, и не исключено даже спонтанным. Это смотрелось настолько непривычным, что Вир поневоле ощутила беспокойство.

— Дорогая страдалица Вир, — прошептала мать, — летописец… Есть даже те, кто возвращается к своему натуральному цвету волос. — Она посмотрела куда-то вверх влажными глазами.

Вир уставилась на мать. Снаружи плескалось море — его пульс становился всё настойчивей. Наконец она подняла все четыре руки.

— Так я приглашена на гребаную вечеринку или нет?

Вариб закатила глаза, оглянулась, а затем эффектно упала на плюшевую белую кушетку, стоящую перед главным панорамным окном каюты. Она лежала, не открывая глаз, в то время как одна рука — видимо непроизвольно — потянулась к горлу, к крошечной копии Книги Истины в медальоне на тонкой цепочке. Ее пальцы погладили маленькое плоское украшение, как будто находя в этом жесте утешение. Коссонт — сделав пару тихих шагов назад, когда глаза ее матери были ещё закрыты — подумала, что Вариб стала заметно более религиозной по мере приближения Возвышения. Лучшее, что она могла сказать об этом, то, что ее мать была не одинока в своем выборе.

Вариб приоткрыла глаза и произнесла совсем тихо и покорно: — Делай, что хочешь, Вир — ты всегда так поступаешь, всегда. Приходи как и когда хочешь, смущай меня сколько хочешь. Зачем отказываться от привычек…

Коссонт не уловила последнего слова, так как уже была за дверью.

Чудесным образом вспоминая всю эту бытовую чепуху, случившуюся несколько дней назад, с сомкнутыми веками и полублуждающим сознанием, Вир прошла центральную, особо требовательную часть предпоследней секции без — впервые — каких либо ошибок. Она сделала это! Запутанная метель нот поддалась ей. Она всегда казалась ей легким скольжением вниз — теперь, когда ноты были меньше и дальше друг от друга, их было легче соединять: еще минута или около того, в течение которой не встречалось ничего особенно требовательного, и она бы одолела чертову штуку.

Улыбка чуть тронула уста, и она уловила ветерок на лице. Позади нее раздалось приятное гудение, благодаря внешним резонирующим струнам одиннадцатиструнной и ветру, на который она возлагала определенные надежды — Вир чувствовала это всем позвоночником и внутренней поверхностью бёдер. На этот раз даже стихия, казалось, хотела пожелать ей удачи в её нелепом предприятии.

Она думала уже открыть глаза, когда внезапный порыв ветра с другой стороны ненадолго заглушил резонирующие струны, некоторое время раскачивал ее на сиденье и чуть не опрокинул в итоге инструмент и ее вместе с ним: Вир была вынуждена убрать ноги со стоп-педалей и перенести их на землю, чтобы удержаться, пока ткань одежды хлопала по её телу. Волосы снова распустились, когда она прекратила играть, раздражённая и слегка опустошённая. Внешние резонирующие струны тем временем продолжали завывать в унисон ветру.

Ноты растаяли, и порывы ветра тоже стихли, но музыку одиннадцатиструнной сменил новый шум, похожий на звук заводящегося двигателя, и она почувствовала, как многократные удары с террасы резонируют в ступнях ног и в поддерживающем инструмент лонжероне, отдаваясь в бёдрах.

Она по-прежнему не открывала глаз, вытащив из струн оба смычка, сев прямо внутри полого инструмента, а затем, бросив укоризненный взгляд на свой летун, который только сейчас снова зажег огни, повернулась туда, откуда все это неожиданное волнение, казалось, исходило.

Восьмиместный военный летательный аппарат, цвета всё ещё серо-черного неба над головой, мостился на свои четыре приземистых ноги в пятнадцати метрах от неё, поблёскивая выпуклой тушей, пока не хлопнула дверца, и кто-то вышел, тот, чьё появление понудило её, даже будучи номинально в полковом резерве, подняться и отдать честь.