Сейчас я задавалась вопросом, был ли это правильный выбор. Я спрашивала себя: может быть, мне стоило продолжать петь и продавать топы для йоги работы Линнси и не стремиться продвигать свою студию йоги в Интернете? Я бы, наверное, все еще вела занятия по шесть человек три раза в день в той самой первой душной маленькой студии и выживала бы благодаря кредиткам. В этом была какая-то честность. Но и бедность тоже.

Были ли это мои единственные два варианта? Я спрашивала себя: что лучше? Играть по-крупному или нет?

Я посмотрела на маму. Ее глаза заблестели и расфокусировались, как будто она была уже не здесь. Интересно, сколько времени она проводила здесь сидя, погруженная в мысли о нем? Это вызывало беспокойство.

– Ты помнишь это, мама? – спросила я, вдохнула, издала звук «Ах» и изобразила ноту, с которой начиналось песнопение. Затем я перешла к слогам санскрита; мой голос, хриплый, не такой богатый, как у моего учителя, держался на одной ноте, пока я не дошла до конца. – Асатома садгамая, – пела я, и мой голос звенел на каждом из ахов гамаи. Затем я снова пела слоги, теперь поднимаясь и опускаясь вместе с небольшой мелодией, которой я научилась у мамы много лет назад. Затем я закончила еще одно повторение санскрита, завершившееся всего на один тон ниже того, с которого я начала. Асатома садгамая.

Мама улыбнулась.

– Какой у тебя красивый голос! Только воздух, никакой земли.

– Мне, наверное, нужно есть больше баклажанов, – предположила я, ссылаясь на аюрведическую традицию, которая была связана с недостатком приземленности. Недостатком обоснованности. Я подумала о том, каково это было – погрузить ноги в гравий у очага, опустить руки в почву рядом с пастернаком и насколько я была привязана к этому клочку земли прямо сейчас. – Но я не чувствую недостатка.

– Это не было критикой, – заметила она. – Ну, не только критикой.

– В основном, критика, – укорила ее я, но мягко.

– Веди нас от нереального к реальному, – ответила она мне. Это был один из вариантов переводов тех слогов, которые я спела минуту назад. Подозреваю, что она считает ее восприятие – реальным, а мое – нереальным.

– И от смерти к бессмертию, – закончила я молитву, с которой началось мое песнопение. Она положила голову мне на плечо, и мне пришлось напрячься, чтобы не упасть. Я скрестила ноги, согнув их в коленях, поставила ступни на землю, опершись на руку сзади, и у меня осталась еще одна свободная рука, чтобы опустить ее на мамину спину. Да, она была в кризисе. Но я люблю ее. Я не понимала, как ей все еще было настолько грустно. Я вспомнила о том, как долго я тайно горевала о своей собаке. Сколько же тогда мать может оплакивать своего сына?

– Когда ты здесь, в Скалистых горах, где мы все проводили так много времени вместе, когда вы были детьми, я скучаю по нему еще больше, – призналась она мне. – Вот почему я предпочитаю сама к тебе приезжать.

Я нахмурилась.

– Я планировала свадьбу здесь, чтобы мы могли быть ближе к Энди, – призналась я. – Я не думала, что это тебя расстроит. Мне так жаль.

– Знаешь, – продолжила она, игнорируя мои извинения, – я вышла замуж здесь, в горах, точно так же, как и ты. А потом здесь родился твой брат, потому что я была хиппи и подумала, что это будет лучшее место для начала его жизни.

Я кивнула.

– А потом ты поняла, что папа был ошибкой, но прежде чем ты решила уйти от него, случилась неожиданность, а папа не хотел еще одного ребенка, и тебе пришлось переехать в Денвер, пока ты была беременна, а потом и с малышом, потому что там была работа, – закончила за нее я.

Она покачала головой.

– Не совсем так. Я рассказывала это так много раз, что это стало нашей семейной историей. Но на самом деле это была моя асатома – моя нереальность, мое заблуждение, моя фальшь, – перевела она. Мама так же хорошо разбираясь в санскрите, как и во всем остальном, что ее интересовало. – Правда в том, что я знала, что у нас с папой ничего не получится, и он тоже знал это задолго до твоего появления. Но в то же время я была такой счастливой, какой никогда больше не была в своей жизни. То, что я стала матерью Энди, изменило меня как личность. Каждый день он заставлял меня улыбаться, давал мне цель и придавал смысл моей жизни. Дети – это тяжело, и твой отец не очень-то помогал, но Энди был невероятным малышом.

Я улыбнулась. Меня это не удивило. Энди не был идеальным, но он был идеальным старшим братом для меня. Он не позволял маме появляться на школьных праздниках в своих пончо и юбках-метлах и упаковывать обед с яйцами вкрутую, которые воняли в моем шкафчике в течение нескольких дней. Он был тем, кто взял меня за руку за неделю до того, как я пошла в среднюю школу, и помог мне понять, что надеть, как найти свою компанию, помог избавиться от моего рюкзака с плюшевой пандой и моих бантов цвета розовой жевательной резинки, не выбрасывая вещи, которые действительно делали меня той, кем я была. Он брал меня с собой на пробежки по пересеченной местности, подмигивал моим новым друзьям в коридоре и заставлял меня чувствовать себя самой крутой девушкой в мире, когда покупал мне контрабандный «Маунтин Дью» после школы.