Шагнул — и замер в бессильном и злом изумлении. Да и любой бы над собой всякий контроль потерял — в кресле, по-хозяйски скрестив ноги, сидел, недобро щурясь и сутулясь, Геннадий Михасенко, которого еще позавчера вечером на стрелку с ангелами отправили.

Но не видно было, чтобы смерть ему особенно повредила. Михасенко лениво курил сигарету, поигрывал блестящим пистолетиком и ждал, когда Захар немного придет в себя и разродится необязательным и оттого глупым вопросом.

Но Захар до этого не унизился и оскорбленную добродетель лепить не стал. И здоровкаться с покойником не стал. Кто же с покойниками здоровкается? Покойники в могилках лежать должны, чего они по чужим квартирам, суки, шастают?

— Не добили тебя, выходит, мои пацаны? — спросил он, кончиками пальцев гладя в кармане халата нож и расчетливо прикидывая, как ему этого фраера отвлечь немного. Секунды, а может, и доли какой малой не хватало трезво оценивавшему свои шансы Захару. — Прямо не верится даже. Как это ты ускребся?

— Твои костоломы свое дело хорошо знают, — сказал Михасенко хрипловато. — Пристрелили, как ты и приказывал. Только промашка у тебя маленькая вышла. Ангелы на небе меня пожалели. Взяли и на разборку с тобой отпустили. Говорят, не по-божески ты со мной обошелся. Ну что, давай баланс подводить, Захар?

— Мучить будешь? — независимо поинтересовался Захар, хотя все существо его, все тело трусливо задрожало при мысли о боли. Кто-кто, а тело его, ломанное БУРами да штрафняками, знало, что это такое — боль.

— Зачем? — удивился гость. — Мучают, когда узнать что-то хотят. Как ты, например. А я про тебя все знаю: и с кем ты работаешь, и кто ваш общак держит, и куда нар-коту привозят. Ты вот деньги для питерских жуликов искал, так? Не нужны они тебе, Захар. И тебе самому уже не нужны, и питерцам без дела. Не будет у них наркоты, бригада их, мною шлепнутая, перед Господом нашим за свою торговлю пакостную оправдывается, а наркотики милиция конфисковала и уничтожила. Вот и твоя торговля кончилась, Захар! Увольняю я тебя с твоей воровской должности. И Графа своего гребаного ты не дождешься. Лежит твой Граф на дне речки Белая, вода в ней сейчас темная, как его совесть. Так что если ты последнее слово сказать хочешь, то поторопись, времени у нас с тобой мало.

— Чего ты выеживаешься? — дрогнув голосом, спросил Захар. — Вон он, мой расчет, в твоем указательном пальчике дрожит. Мочи меня, как Лахудренка. Стреляй, фраер, я давно уже на этом свете зажился. Или прежде приговор зачитаешь?

Михасенко ткнул окурком в пепельницу на столике, неторопливо встал, и старое, но еще сильное тело Захара напряглось в ожидании развязки. Четыре шага, не больше, отделяло вора от убийцы.

«Не успею, — с сожалением подумал Захар, волчьим взглядом меряя расстояние до врага. — Не достану гада!»

Михасенко поднял пистолет, напряженно глядя на вора. Словно ожидал, что его о чем-то попросят. Или спросят. Захар молчал. Капельки пота крупно выступили на его лбу, и поперек лба жила синюшно вздулась. Лицо было уже мертвым, только глаза еще жили, напряженно перебегая с лица Михасенко на его правую руку, сжимающую пистолет.

— За Катеньку! — сказал Михасенко. — За мальчиков моих!

Пистолет три раза глухо хлопнул. Негромко, словно по подушке палкой ударили или ковер во дворе выбивали. Захар качнулся к убийце, рванул руку из кармана и бессильно выронил нож.

Нож отлетел к ногам Михасенко, тот носком туфли брезгливо отбросил его в сторону, хладнокровно перешагнул через упавшего вора, словно это была куча навоза, но тут же присел, торопливо заглядывая в гаснущие глаза авторитета.

— Шакал, — негромко сказал он.

Пожалуй, это была единственно достойная эпитафия для надгробия убитого. Не волк, не собака, а именно шакал. Жаль, что мертвый вор этого уже не слышал.