– Lei non mangia tanto. – Она вообще ест очень мало, – тихонько сказала я ей на ухо, чтобы упредить возникновение любых обид.

Нонна убрала руку и повернулась прямо к Обри:

– Mangia! Кушай больше, у нас здесь много еды. – Она начала подвигать тарелки поближе к Обри. – Mangia!

Мы произнесли тост за Саро. Я позаботилась о том, чтобы мой папа попробовал домашнее сицилийское вино, которое осталось еще с тех времен, когда отец Саро делал свое собственное: остатки мякоти и осадок на дне, острые дубильные вещества – вверху, плотный вкус ароматного винограда – посередине. Ничего не пропадало впустую, вино не перегонялось и дистиллировалось дома. Такие вещи могли, как обычно говорила моя бабушка, «продрать тебе горло».

– Представляй себе сицилийский «Риппл», – пошутила я, имея в виду дешевые алкогольные напитки, широко известные по сериалам и фильмам 1970-х годов с чернокожими актерами.

– Тогда я сделаю лишь глоток, не больше. Ты же не хочешь, чтобы я заговорил на португальском, не так ли?

Сицилийский новеллист и эссеист Леонардо Шашиа однажды сказал: «Перевод – это обратная сторона гобелена». Это мне сказал и Саро однажды, когда пытался перевести стихотворение с сицилийского на английский.

Там, за столом, становилось понятно, что проводить время с Саро было все равно что ткать прекрасный сложный гобелен. После его смерти находиться рядом с его семьей было как смотреть на оборотную сторону этого гобелена. Были видны стежки, грубые узелки, места, где ткань потерта и изношена. Но это все равно все еще было частями того же самого прекрасного изделия.

После обеда я проводила своих родителей к дому сестры Нонны на окраине города, где они должны были остаться. Всю дорогу мы проходили мимо людей, и каждый из них останавливался, чтобы поздороваться с нами и поприветствовать. Они целовали дюжины щек и пожимали дюжины рук людей, которые мне казались такой же семьей, как и моя собственная. Каждый давал моему папе и Обри какой-нибудь совет, рассказывал, что значит находиться в Алиминусе, а я переводила им.

Больше всего мне понравился мужчина, что жил над берегом реки и с высоты птичьего полета наблюдал за происходящим на площади.

– Мы все – дети Божьи, просто посмотрите на наши руки. – Он поднял руку ладонью к моему отцу. – Но заметьте, все пальцы отличаются друг от друга. Один из них короткий, другой – длинный, третий – скрюченный. Каждый из них предназначен делать разные вещи. Но мы все – часть одной семьи.

Потом мы прошли мимо сеньора Шекко по прозвищу Мистер Мул, потому что у него был один из последних оставшихся в городе мулов и он часто выводил его на прогулку, наряженного в разноцветные ткани согласно традиции прошлого столетия. Он сказал моему папе:

– Siamo quattro gatti qua, porta a porta col cimitero. – Нас здесь всего четыре кота, живущих бок о бок с кладбищем. – Он поднял вверх четыре скрюченных от артрита пальца и ждал, пока я переведу. «Нас здесь всего четыре кота» означает «нас мало», «бок о бок с кладбищем» означает «старые и умирающие». Затем сеньор Шекко продолжал: – Ma siamo buoni, buoni e stretti. Capisce? Sua figlia è una di noi. – Но мы в порядке, и мы близки друг с другом. Понимаешь? Твоя дочь – одна из нас.

Мой папа улыбнулся и поблагодарил мужчину.

Когда мы уходили, папа посмотрел назад на мужчину с мулом, а после окинул взглядом весь город с его брусчаткой и постройками, такими же старыми, как само время, и обратился к Обри:

– Находясь здесь, я понимаю своего зятя совершенно по-новому. Но еще я наконец-то понимаю свою дочь больше, чем когда-либо. – Я была поражена его словами.

Поздний обед перешел в сумерки, и мы приготовились к шествию в честь святой Анны. Во время съемок фильма мы называем это время «волшебный час», момент, когда рассеянные лучи солнца делают все намного красивее. Здесь выцветшие каменные стены города становятся полотном, на котором расцветают все краски Средиземноморья. Это то время дня, которое придает Сицилии ее неподвластность времени.

Мы с Зоэлой забрали моих родителей и отвели на городскую площадь, где толпа местных жителей собралась у ступенек, ведущих в церковь. Настало время вынести статую святой Анны. Я взглянула вверх на церковь, на фасад из мрамора и известняка, на часы с римскими цифрами, на колокольную башню. Это было то же самое место, где два года назад я стояла, неуверенная в том, смогу ли снова найти смысл своей жизни, не говоря уж о том, чтобы заново представить ее, в то время как священник благословлял прах Саро.

Святая Анна, как я тогда узнала, была матерью Марии, бабушкой Иисуса. В католичестве Анна – праматерь матриархата, воплощение женской мудрости. Вероятнее всего, она пришла в христианство, изначально будучи языческой богиней плодородия Ану, чье имя означает «благодать». Один раз в год ее статую выносят из церкви Алиминусы, кладут на плечи мужчинам и проносят по городу, а процессия из местных жителей следует позади. Женщины, способные пройти через весь город, идут по брусчатке босиком сразу за ней, и тень статуи укрывает их в лучах заходящего солнца. Эти женщины молятся ей во времена сложностей и во времена праздников. Еще я узнала, что она является покровительницей вдов и путешественников. Я родилась в ее день, 26 июля. В ее день я вышла замуж. Для жителей Алиминусы это значило, что она – моя личная покровительница. «Ты вытащила козырную карту», – как-то сказала мне Нонна.

Я стояла на улице перед церковью, а мои родители и дочь находились рядом, когда священник прочитал молитву и начала играть местная группа. Зоэла помахала рукой Розалии, пока та играла на кларнете. Покровительница появилась из-за больших двустворчатых резных деревянных дверей. Это и вправду был волшебный час.