Однажды мне придется озвучить то, что оставалось пока невысказанным: что мы были семьей, встретившей препятствия на пути к соединению, и что процесс прощения иногда может оказаться тяжелым. Я бы рассказала ей о поисках любви, способности людей меняться и о воссоединении в саду отеля на берегу моря. Мне пришлось бы попытаться проиллюстрировать то, как жизнь требует от нас постоянно восстанавливать и ремонтировать взаимоотношения. Рассказать о том, как болезнь ее папы сблизила нас всех. И как ее рождение все изменило.

Она воспринимала бы эти поездки как часть своего детства: она приезжала в гости к своему «Nonno Pepe», как она называла Джузеппе, и к своей бабушке с тех пор, как ей исполнилось шесть месяцев. Ее отношения с ними складывались из мимолетных мгновений, кратковременных взаимодействий. Как, например, летом, когда ей было четыре года и она сидела на коленях своего дедушки каждый день, не зная о том, что это его последнее лето. Он был слишком болен для того, чтобы гулять с ней, болен раком почек, который пришел внезапно и агрессивно. И она выдувала мыльные пузыри прямо ему в лицо и щекотала ему шею, чтобы он рассмеялся. Их совместный смех, разливавшийся в воздухе, заставлял Саро плакать. Он уже шесть лет вел собственную борьбу, и он знал, что это последнее лето, когда он видит своего отца. И тем летом Нонна наблюдала, как они оба – ее сын и ее муж – одновременно ускользают, чему виной il male – рак. Это привело к тому, что она ослабела и у нее начались ужасные боли в сердце. После того как умер Джузеппе, она облачилась в свои черные вдовьи одежды, которые теперь собиралась носить до конца своей жизни, как и положено по традиции. Это напоминало обществу о ее утрате, о том, что она носит траур с собой. Это давало ей публичную роль – носительницы историй и воспоминаний о тех, кто ушел. Я должна была рассказать это все однажды Зоэле. И о том, что начало истории о нас как о семье не предвещало того, каким будет конец. И о том, что время прощает.

Все, что она пока знала, – это любовь своих дедушки и бабушки, которые встречали ее с распростертыми объятиями, потому что она была любимой дочерью их единственного сына. И все, что произошло прежде, было, как говорила моя бабушка, «дорогой, которая привела нас сюда».

И в это мгновение меня осенило: я поняла, что сейчас мы с Нонной были как раз теми, кто стоял в конце этой дороги. И что мы стояли в начале следующего пути.

Зоэла продолжала смотреть телевизор, по-видимому удовлетворенная моим ответом/не-ответом. Нонна вытерла последнюю тарелку и направилась к плите, чтобы поставить вариться послеобеденный эспрессо. Я переместила свое внимание обратно на сыр и откусила последний кусочек от нежного, плотного ломтика. Нонна заметила это, крутя верхушку кофемолки.

– Это от сыровара, что живет напротив бара на площади. Они с мужем делают сыр. У нее есть дочь такого же возраста, как Зоэла, – сказала она.

Я всегда охотилась за социальным времяпрепровождением, подходящим Зоэле, когда мы были в Алиминусе. А сейчас больше, чем когда-либо, общение со сверстниками было единственным способом заставить ее успокоиться, разговаривать на итальянском – я знала, что она это может, – и получить неожиданные моменты радости и спонтанности. Ее кузины Лаура и Жизель были намного старше, они уже оканчивали школу и собирались поступать в колледж.

– Зоэла, хочешь познакомиться с дочерью сыровара? – спросила я у нее по-итальянски, отрывая кусочек хлеба от ломтя и накрывая его сыром, чтобы дать ей. – Мы могли бы попробовать там все сорта, которые у них есть.

– Не очень, – ответила она, безразличная к моим попыткам расширить круг ее друзей.

– Почему?

– Потому что не хочу, – пожала она плечами. Это означало, что она была абсолютно не готова думать о чем-либо, кроме текущего момента.

– Но я буду там вместе с тобой. Может быть, мы смогли бы взять с собой Розалию.

Я усиленно старалась. То же самое я делала и в Лос-Анджелесе. Дома я пыталась добиться от нее социальной активности. Оставаться дома в одиночестве, вдвоем, часто было самой сложной частью наших дней. После целого дня, заполненного прослушиваниями, приготовлением еды, стиркой и вождением автомобиля, мне редко когда хватало сил на то, чтобы развлекать ее чем-то еще, помимо сидения вместе на диване в обнимку за просмотром телевизора. Нам не хватало того, как Саро играл на гитаре, а она пела во все горло «Respect» Ареты Франклин. Вместо этого мы смотрели кулинарные и вокальные ТВ-шоу. Совместная прогулка за мороженым была самым знаменательным событием большей части выходных. Я знала, что ей нужно больше. Поэтому в моей папке с входящими письмами и сообщениями было семь или восемь переписок с мамами других детей, которые точно так же пытались составить какое-то расписание, подбирали мероприятия, обсуждали предпочтения в еде. Быть планировщиком социальной активности ребенка – это изнурительно. Но для нее побыть с друзьями было лучше, чем полагаться на то, что я, ее скорбящая мать, буду всецело в ее распоряжении. Я понимала, что если я не начну активно исполнять роль ее социального координатора, мы вдвоем можем оказаться поглощенными грустью и инертностью. А что еще хуже, она станет какой-то современной версией Лауры из «Стеклянного зверинца».

На Сицилии с этим было проще. Каждый ребенок ел пасту, ни у кого не было непереносимости глютена. Если они хотели поиграть – они шли на улицу и играли. Она могла свободно бегать по окрестностям со своими друзьями, покупать мороженое в городском баре без риска потеряться. В Лос-Анджелесе, хотя я не была чрезмерно опекающим родителем, она определенно не делала ни шагу без моей постоянной осведомленности о том, где она находится. Здесь же она бродила там, где хотела, влекомая собственным любопытством и интересами. Я была очень рада за нее. И была решительно настроена на то, чтобы мы пошли к сыровару.

Позже, когда мы с Нонной потягивали эспрессо, сидя на кухне, я разрешила Зоэле пойти на улицу вытряхнуть скатерть. Затем я прошла четыре дома вниз, к Джиакоме, бабушке Розалии. Я спросила, где может быть ее внучка. Через десять минут она была у Нонны на кухне, и мы разработали план посещения сыроварни.

Через два дня я, Зоэла и Розалия вошли в сыроварню Донателлы в 6.30 вечера. Хватило одного беглого взгляда, чтобы я могла сказать, что она была совершенно не похожа на мою любимую лавку и хипстерское логово одновременно в Лос-Анджелесе – сырный магазин Силвер-Лейк. Сыроварня не была шикарной точкой розничной торговли, переполненной столами для дегустации и джазом, льющимся из колонок Босе. Это был самый настоящий магазин в самом прямом смысле этого слова. Я поняла в ту же минуту, как ступила с улицы на мощенный плиткой пол и увидела в комнате слева от себя огромный котел из нержавеющей стали, что здесь происходил процесс создания сыра. Продажа была второстепенным делом. Само собой, здесь стоял маленький стеклянный стенд, в котором лежали две головки сыра среднего размера, но у стенда не было даже подсветки. Возле кассового аппарата не было сотрудника. Календарь на стене был прошлогодним. Магазин был темным. Определенно, сыр готовили и разбирали в этом магазине очень быстро. Не было необходимости в тарелках для дегустации, покрытых медной патиной, словно сошедших со страниц журнала «Эль» или «Джон Колтрейн».

Нонна сказала мне, чтобы я не приходила туда раньше шести часов вечера. Она объяснила это тем, что семья Донателлы вставала рано, около четырех часов утра. Они гнали свое овечье стадо с полей над городом вниз, в долину, где животные могли спокойно пастись вдоль реки, впадающей в море. Затем они приводили овец, доили их и везли молоко на рынок. В первые часы пополудни они везли молоко обратно в город, на обед и для вечернего приготовления сыра. По средам они делали свежую рикотту. Местные семьи оставляли свои заказы за день до этого и забирали сыр, еще теплый, приблизительно в семь часов вечера, как раз перед ужином. В тот день была не среда, поэтому Нонна не была уверена, смогу ли я найти Донателлу в ее магазине. Они жили в доме над ним. Она посоветовала мне позвать ее с улицы, если в магазине окажется пусто. Но как бы очаровательно и по-старосветски это ни выглядело, американка во мне нашла эту идею немного назойливой, учитывая, что мы с Донателлой никогда прежде не встречались.

Нонна также рассказала мне, что прежде, чем переехать в Алиминусу, Донателла и ее муж продавали свой сыр на рынке. Донателла решила, что будет мудро научиться искусству приготовления сыров самой, поскольку она вышла замуж за человека из семьи скотоводов. Она считала, что глупо избавляться от молока, которое им не удалось продать, или, что еще хуже, продавать его задешево тем, кто потом делал из него сыр и зарабатывал куда больше денег, чем они когда-либо видели. Чем больше я узнавала про Донателлу, тем больше мне хотелось встретиться с этой женщиной, которая варила сыр и имела задатки провидца.

Зоэла и Розалия хихикали в углу, по очереди пытаясь усесться на старый винный бочонок. Я была счастлива видеть, как Зоэла с легкостью улыбается. Мне хотелось запечатлеть такие моменты. И я хотела наградить Розалию всем, чего пожелает ее сердце, за то, что с ней моя дочь улыбается. Она также заставляла Зоэлу говорить по-итальянски, в чем я не особо преуспела после смерти Саро. Я, ожидая, понаблюдала за ними минуту. Затем спросила Розалию, знает ли она, где я могу найти сыровара.

Розалия стала моим маленьким агентом разведки. В предыдущие лета она была моим посыльным, когда я не была уверена относительно времени или месторасположения мелких событий в городе. Она напоминала мне, когда заканчивалась служба. Она информировала меня о том, когда закрывается пекарня. Она подсказывала мне, по какой улице пойти, если я хочу взять с собой Зоэлу, чтобы показать ей последнего ослика в городе. Она, со своими очками в красной оправе и шапкой густых темных волос, напоминала мне детскую версию ведущей общественного радио. Ее хриплый голосок сразу же располагал меня ко всему, что было связано с Розалией.