— Ты уж прости его. Он всю дорогу в околоток рыдал так, что сердце разрывалось, а потом и говорит мне: мол, зря это он тебя… Ты, мол, хотел как лучше, а он сам виноват — не пошел бы в кабак, остался бы трезвым, и они бы спаслись. Все твердит: мол, будь он там, на руках бы вынес, сам бы обгорел, а вынес. Бес, говорит, его попутал, а после Бог наказал. Вот что водка-то проклятая делает! Эх, непутевый наш народ!
Я молчал, потрясенный. Я уж не мог сердиться на Василия: как бы он ни был неправ, когда напал на меня, его совершенно извиняла страшная трагедия с семьей. И тут что-то шевельнулось в моем сознании.
— А дочь? Где его дочь?! Ты сказал лишь про Дуняшу с сыном! А вдруг она…
Говорунов уставился на меня, и вдруг хлопнул себя по лбу.
— Ах, дурак, забыл ведь! Мне околоточный список для газеты дал — кто погиб, кто спасся, кто потерял документы на пожаре… Там и дети, что сиротами остались, записаны. Вот, погляди. А про Василия я им сказал, что беспаспортный, так они пообещали…
Дальше я уже не слушал. Я жадно пробежал глазами по исписанному листу. Вот оно! Среди других детей значилась девочка, лет по виду трех, назвалась Марфушею, фамилии не знает. Отправлена в приют при С-ком монастыре.
— Это она, это обязательно она, дочь Василия, — взволнованно заговорил я. — Говорунов, поезжай, мой милый, в этот приют, разузнай, ради Бога, как она и что. Ведь Вася и не знает, что дочь его спаслась!
Говорунов покачал головой, точно говоря: «когда ты уже угомонишься», однако же обещал немедленно ехать и все узнать.
Лишь только Говорунов вышел, я взялся было за шляпу. Я собирался идти в участок, поговорить с Василием по-человечески, попытаться успокоить его. Ну тут мне пришли на память осатаневшие, налитые кровью глаза, искаженное лицо, оскаленные зубы: я почувствовал слабость в коленях. Сейчас Вася безумен — кто поручится, что, увидев меня, он не разгневается и не набросится вновь? Я присел в кресло; я оправдал свое малодушие недостатком сил и пообещал себе, что завтра, когда Вася придет в себя, обязательно с ним встречусь. Назавтра же меня навестил доктор, послушал сердце и посоветовал избегать переживаний — в итоге, я появился в участке лишь спустя два дня. Оказалось, Василий больше не буянил, напротив, был молчалив и погружен в себя, поэтому еще вчера его выпустили. Куда он пошел, никто, разумеется, не имел ни малейшего понятия.
* * *
Следующие месяцы я искал Василия — везде, где только мог. Если бы я тогда не струсил приехать к нему сразу, если б не стал слушать доктора и беречь себя! Меня мучила мысль, что я упустил возможность ему помочь — еще раз. Говорунов назвал Василия пропащим человеком, но я не был с этим согласен. Мне казалось, узнав о дочери, Вася еще сможет воспрянуть духом и все-таки обрести цель в жизни. Ведь он любил, по-настоящему любил Дуняшу и детей! Я понимал, что никак нельзя доверить ребенка отцу, ведущему столь безалаберный образ жизни — я лишь хотел известить Василия, что его дочь жива.
Я забросил свои дела, безбожно манкировал репортерскими обязанностями, зато обшарил все известные мне злачные места Петербурга: ночлежки, кабаки, приюты для нищих. Побывал я в больницах, обошел берега Обводного канала, Горячие поля — места, где часто собирались бездомные. Я расспрашивал всех, кто мог знать хоть что-то — но тщетно. Либо мой репортерский нюх подводил меня, либо Васи уж не было в живых? Разумеется, наведывался я и в морг — среди бесфамильных и неопознанных покойников он также никогда не был найден. Надежды мои постепенно таяли, и пришел день, когда я совсем перестал его искать.
Что оставалось мне думать? Умер ли Василий где-нибудь под мостом, в одиночестве? Наложил ли на себя руки в отчаянии? Замерз ли, был ли убит ради жалких лохмотьев и нескольких грошей своими же собутыльниками? А может быть, он-таки решил вернуться к нормальной жизни, и покинул Петербург, принесший ему одно лишь горе? Признаться, я слабо в это верил, хотя и желал надеяться.
Бессердечный
Он приходит ко мне уже в который раз — и все по своей воле. Ему, должно быть, лет шесть или семь, точно не знаю. Когда я слышу его веселый голос, привычно зовущий: «Дядь, а дядь! Ты тута?», мне кажется, будто моя старая и холодная, точно подземные воды, кровь начинает бежать чуть быстрее. Хотя прекрасно понимаю, что этого не может быть.
Вообще-то я не люблю, когда в моем жилище появляется кто-либо из местного люда, и еще больше — когда они попадают ко мне живыми: это всегда так хлопотно! Еще я был уверен, что терпеть не могу детей — но этот мне понравился, сам не знаю, почему. Старею, должно быть.
Перед ним бесшумно распахиваются резные ворота, к нему на плечо слетает белая голубка и начинает ворковать, к нему подходит ластиться пятнистый олененок. Мальчик рад им всем, а еще больше рад видеть меня. Я знаю, что он не притворяется, просто еще не умеет притворяться, но до сих пор не могу поверить, что кто-то может скучать по мне. Пусть даже это всего лишь маленький деревенский мальчишка из семьи малограмотных бедняков.
Он бежит в мои хоромы, ему ужасно нравится, как распахиваются перед ним двери анфилады роскошных комнат. В первый раз я показал ему только одну из них, так как боялся напугать, но этот маленький постреленок оказался весьма бойким. Сегодня в зеленой комнате его ждет тенистый сад с березками, горлинками и прудом с лодочкой. В белой он увидит опочивальню маленького королевича, наполненную роскошными игрушками — чего тут только нет! В голубой комнате на этот раз я представлю ему подводный мир за тонким хрустальным окном: я рассказывал про него раньше, и он обещал, что не будет бояться.
Но это все позже; сейчас же я наблюдаю, как он играет с самоцветными каменьями из моего сундука — одного из сотни, что у меня есть. Играет, ничуть не представляя, как ценят эти камешки в мире людей, его мире.
— Будешь мне сыном, Илюшка? — спрашиваю.