Потом Илюша идет домой; его родители и не ведают, где и с кем их сын болтал, играл, забавлялся. Они — измученные нуждой и непосильным трудом малограмотные люди, они думают лишь о том, как выжить и прокормить большую семью. Илюшка возвращается из леса с полными туесками свежих ароматных грибов и сладких ягод — отец и мать рады этому и ни о чем не спрашивают. К тому же, сколько бы Илюша не пробыл у меня, домой он приходит всегда в одно и тоже время, задолго до заката. Я предлагал ему остаться погостить подольше, уверяю, что для родителей он все равно вернется вовремя, но он каждый раз решительно мотает головой.

— Тятьке помогать нужно, у него работы — пропасть. А я, дядь, старшой, я уж много чего умею.

Мне не понять, чем его притягивает скудная и тяжелая жизнь в родительском доме, и огорчает его уход. А вот Марья, наоборот, вспыхивает при этих словах, любуется им гордо и нежно. Как же она отпускает Илюшу, ведь это единственное существо, которое она любит? Мы стоим рядом и видим, как он удаляется, уходит от нас по тропинке, которая приведет его прямо к дому. Марья смахивает было слезу, но тут же искоса взглядывает на меня и гордо выпрямляется. Она терпеть не может показывать при мне свою слабость.

К ней подходит было пятнистый олененок, но Марья-поляница брезгливо отталкивает его, и олененок легким дымком растворяется в воздухе. Это — морок. Марья давно уже знает, что здесь нет ничего настоящего, кроме золота, серебра и драгоценных камней. Все остальное — цветы, животные, птицы, прислуга — мое колдовство, все создал я для нее давным-давно, и все это она отринула. Я понимаю, ей нужна настоящая жизнь, которую я дать ей не могу.

Зато Илюшке мои чудеса приносят радость.

Мы садимся за стол; раньше я еще пытался развлечь ее, придумывая каждый раз, кто будет нам прислуживать… Но были ли это человеческие руки, возникающие из воздуха, огромные стрекозы с выпуклыми глазами и прозрачными крыльями или тяжело ступающие на задних лапах белые медведи — ничего не веселило мою поляницу, ничто ей не было по душе. Теперь все это уже в прошлом: вина и кушанья наливаются и накладываются сами.

— Сколько душ погубил, помнишь? — спрашивает Марья. — Сколькие слезы из-за тебя, проклятого, землю оросили?

Я помню… Но сейчас я вспоминаю не убитых мною витязей, а их жен и невест, отчаянно голосящих по ним, рвущих роскошные косы…

По мне никто и никогда не стал бы плакать.

— Оставь, Кащей, Илюшку в покое, — голос Марьи-поляницы звучит непривычно тихо и умоляюще. — Оставь невинное дитя, пусть живет, как жил.

— Да он же сам так хочет! — я чувствую, что не понимаю ее. — Скучает по нам, слышала? И по тебе скучает, глупая!

— Пусть скучает. Подрастет, скоро забудет. Или хочешь, чтобы сын человеческий за твои каменья проклятые новой забавой тебе стал? Так станет, как повзрослеет! Никто против богатства твоего не устоит, человеком быть перестанет. Загубишь его, как меня, закроешь в склепе своем.

Мне горько и тяжело представить в Илюше жадность к моим сокровищам; в то же время слова Марьи обидны — я ни за что не стал бы удерживать Илюшу насильно.

— А если я не буду Илюшу больше приваживать? — спрашиваю. — Поклянешься навсегда со мной остаться?

Марья-поляница испуганно и растерянно смотрит на меня. Ее яркие полные губы слегка подрагивают. Я знаю, что поступаю жестоко, но все же не могу остановиться.

— Илюшка ко мне дорогу забудет, а ты со мной останешься, Ивана-царевича своего ждать перестанешь, а как явится — назовешься моею, скажешь — пусть убирается, откуда пришел. Что? Согласна? — я нетерпеливо жду, что она на это ответит. Столько лет прошло, а я до сих пор ее не понимаю.

— Нет у тебя сердца, Кащей… — тихо произносит Марья.

— Нету, — соглашаюсь я. На самом деле это не так, но каково иметь человеческое сердце, я все равно никогда не узнаю. — Так как же, согласна, Марья?

Марья-поляница уже дрожит мелкой дрожью, на глазах слезы… Первый раз я заговорил с ней об Иване, о том, как он «явится» за ней. Что же, когда-нибудь все равно пришлось бы сказать — но я никак не ожидал, что это произойдет сегодня.

— Обменять, значит, хочешь одну душу на другую? Либо меня, либо Илюшку заполучить? — она вдруг разражается громким, ненатуральным, истерическим хохотом. — Да ведь врешь, ты, злодей, тать проклятый, про Ивана-то моего! Да ведь и я давно уже мертвая!