2

Когда Мэри-Энн исполнилось двадцать один, она вместе с шестидесятишестилетним отцом (он теперь не у дел) навсегда покидает Грифф-хаус и перебирается в Ковентри, где они снимают дом на окраине, на Фолсхилл-роуд, с «недурственными», как выражался Эванс, видом и садом. Гораздо важнее – для Мэри-Энн, во всяком случае – был, впрочем, не живописный вид из окон и ухоженный сад, не уроки латыни и греческого, которые давал ей директор школы по соседству, и даже не уроки музыки, которые она одно время брала у престарелого органиста собора Святого Михаила, – а местное интеллектуальное общество, оказавшее на нее, на ее охранительные религиозные представления, воздействие поистине разрушительное, изменившее, можно сказать, ее взгляды на мир и веру.

Центром этого кружка вольнодумцев и скептиков был местный фабрикант и филантроп и, одновременно с этим, философ и публицист Чарльз Брей – в свои неполные тридцать преуспевающий коммерсант и автор нашумевших книг «Философия необходимости», «Закон последствий» и «Воспитание чувств» – руководство о нравственности, предназначенное для школьников старших классов. А также его шурин Чарльз Хеннелл, еще больший скептик и радикал, чем Брей, автор откровенно атеистических, левогегельянских «Основ христианства», где возникновение христианства объясняется чисто человеческой психологической потребностью, а влияние Иисуса Христа – его огромным моральным авторитетом у жителей Палестины. Мэри-Энн прочла «Основы христианства» по собственному почину, вскоре после переезда в Ковентри, еще до знакомства с Бреями и Хеннеллами, и высоко это исследование оценила – впечатление от книги, собственно, и побудило ее пересмотреть свои ортодоксальные взгляды на Церковь и веру, войти в этот, еще совсем недавно чуждый ей круг, близко сойтись с Карой Брей и Сарой Хеннелл, которых она называла «моими сестрами» и с которыми едва ли не каждый день виделась в Роузхилл, поместье Бреев, где философские споры велись «на природе», или на прогулках, или расположившись на огромной медвежьей шкуре под акацией.

«Близко мы познакомились в 1841 году, – вспоминает Чарльз Брей, видевший Мэри-Энн еще ребенком в Гриффе. – Ее привела к нам как-то утром моя сестра, она жила по соседству с ней. Решила нас познакомить, сочла, что нам, еретикам, будет полезно встретиться с подающей надежды юной евангелисткой. Ей тогда шел двадцать первый год, и хорошо помню, как скромно она держалась и, войдя, незаметно присела на диван у окна. Говорила она с удивительным для молодой женщины из провинции достоинством. Мы сразу же стали друзьями… Она столько всего знала, в себе при этом была совсем не уверена и часто впадала в тоску и раздражалась. Переубедить ее было непросто, и мы отчаянно спорили…»[51]

В результате влияния иконоборцев Брея и Хеннелла, с которыми Мэри-Энн не уставала, тем не менее, вести жаркие споры, веру она не утратила, атеисткой, «безбожницей» – вопреки тому, что писали советские специалисты по викторианской литературе[52], – не стала, но от ортодоксального христианского вероучения, от религиозной нетерпимости навсегда излечилась, среди людей, ее знавших, считалась, наоборот, образцом веротерпимости, экуменисткой; «эмансипированной религиозностью» очень точно назвал ее веру Плеханов. «Христианство, – в то время говорила она, о чем пишет один из первых ее биографов, филолог и издатель, отец Вирджинии Вулф Лесли Стивен[53], – это религия, в основе которой лежит чистый эгоизм… Для меня главное в вопросах веры – это толерантность, „милость к падшим„, выражаясь языком русской литературы».

«К чему приведут меня мои новые мысли, не ведаю, – пишет она в это время мисс Льюис. – Быть может, Вам это покажется странным, но мое единственное желание – знать правду, а единственный страх – ошибиться».

И, к ужасу правоверного Роберта Эванса, в январе 1842 года Мэри-Энн заявила, что в церковь больше ходить не станет, что чуть было не привело к разрыву отношений между дочерью и отцом, ретроградом, прихожанином «старой школы», прототипом не только «положительных» Адама Бида и Кэлеба Гарта, но и «отрицательного» мистера Талливера из «Мельницы на Флоссе». Дошло до того, что мистер Эванс после нескольких месяцев непрекращающихся скандалов принял решение расстаться с «безбожницей» Мэри-Энн, покинуть Ковентри и переехать к старшей, замужней дочери, младшая же заявила, что в этом случае снимет квартиру поблизости, в Лимингтоне, и на жизнь будет зарабатывать уроками. По счастью, друзьям, в том числе Ребекке Франклин и Бреям, а также родственникам – хотя последние, мягко говоря, не приветствовали «обращения» Мэри-Энн – удалось помирить отца и дочь. Компромисс был достигнут: спустя три недели Мэри-Энн и Роберт Эванс вновь съехались в Ковентри, и дочь дала согласие ходить в церковь, но только по воскресеньям и вместе с Эвансом. И при условии, что в дальнейшем он не станет оспаривать ее взгляды. Мир в семье был восстановлен, блудная дочь прощена. Отец и дочь проживут в согласии на Фолсхилл-роуд еще семь лет, до смерти Эванса.

Бреи и Хеннеллы скрашивали одинокое существование Мэри-Энн, вместе с ними в эти годы она побывает и в Уэльсе, и в Озерном крае, и в Шотландии, и в Бирмингеме, где они присутствовали на проповеди культового в те годы проповедника Джорджа Досона. В Стратфорде-на-Эйвоне Мэри-Энн познакомится с Робертом Оуэном и приехавшим в Англию с курсом лекций Ральфом Уолдо Эмерсоном, «лучшим человеком из всех, кого я в жизни видела». Симпатия оказалась взаимной: однажды, в разговоре с Бреем, Эмерсон заметил, что у Мэри-Энн «великая, спокойная душа» („great calm soul“). С первым эпитетом нельзя не согласиться, а вот второй вызывает сомнения: на людях Мэри-Энн держится безупречно, но спокойной, безмятежной ее душу назовешь едва ли.

Близко сходится Мэри-Энн и с дочерью доктора Брабанта Джулией, которой обязана первым своим большим и ответственным литературным заказом. Некоторое время назад мисс Брабант подрядилась переводить на английский знаменитое богоборческое трехтомное исследование немецкого теолога Давида Фридриха Штрауса «Жизнь Иисуса, критически пересмотренная», но собралась замуж за Чарльза Хеннелла и в январе 1844 года передала едва начатый перевод Мэри-Энн, взявшейся за дело с присущими ей энтузиазмом и ответственностью, которые, впрочем, за три года работы заметно поубавились, – Мэри-Энн не была уверена в своих переводческих способностях, да и книга, нетрудно догадаться, оказалась дьявольски сложной и, честно говоря, скучноватой.

«Как же хочется наконец побездельничать! – пишет она своей ближайшей подруге Саре Хеннелл, сестре Чарльза Хеннелла. – Но увы! Мои склеившиеся мозги должны трудиться над склеившимися мозгами Штрауса. Так хочется стать бабочкой, поскорей расправить крылышки и полететь! Осталось уже недолго!»

К тому же в эти годы она все больше времени тратит на уход за больным и немощным отцом, читает ему вслух своих любимых Вальтера Скотта и «Грандисона» Ричардсона, везет Роберта Эванса «проветриться» на остров Уайт, ухаживает за ним собственноручно, не доверяя сиделкам и служанкам. Ухаживает с любовью, добросовестно, но клянет судьбу («моя жизнь – непрекращающийся кошмар») и не от хорошей жизни берется за новый перевод, на этот раз – Спинозы.

И, что в это непростое время ничуть не удивительно, совершенно не обращает внимания на себя, на свою внешность, на то, как она одета, как выглядит, – а ведь ей уже под тридцать. Как всякая старая дева, собой интересуется мало, зато о друзьях заботится постоянно, участлива, вникает в их проблемы, всегда готова помочь – и словом, и делом. Красавицей Мэри-Энн, особенно в эти годы, никак не назовешь: бледная, невысокая, непомерно большая голова, крепко, по-мужски сбитая фигура, тяжелая, квадратная челюсть, волосы редкие, светло-каштановые, завиваются колечками, глаза тусклые, серо-голубые, стоит, правда, начаться интересному разговору, как они лучатся, вспыхивают и становятся ярко-синими. Сильные стороны этой не слишком внешне привлекательной (и уж точно не слишком по тем временам молодой женщины) – необычайно красивый, мягкий, с модуляциями голос, блестящая эрудиция и подкупающая манера держаться и говорить; и что говорить, и как. В людях она разбирается превосходно, не потому ли далеко не всегда легко и быстро с людьми сходится? Она нервна, переменчива, легко впадает в тоску, мощный интеллект сочетается у нее с повышенной эмоциональностью; ее легко рассмешить, но и до слез довести недолго.

Через три года перевод Штрауса закончен, Мэри-Энн получает «баснословный» гонорар – 20 фунтов, это за три-то года работы, и в 1846 году издатель и критик, большой поклонник Штрауса Джон Чапмен выпускает английскую версию «Жизни Иисуса»; имя переводчика на титуле книги не значится. Тот же Чапмен спустя несколько лет выпустит и второй перевод Мэри-Энн, «Сущность христианства» Фейербаха, еще один богоборческий труд еще одного именитого немецкого философа. Перевод, как видно, издателя и редактора вполне устраивает, ибо гонорар на этот раз вырос в два с половиной раза и составил «целых» 50 фунтов; а вот интерес читателя к английской версии «Сущности христианства» устроить Чапмена никак не может: в Англии ставший теперь классическим труд Фейербаха расходился неважно. Перевод «Этики» Спинозы тоже увидит свет, но будет это еще не скоро, только в 1854 году.

31 мая 1849 года умирает Роберт Эванс, и спустя всего неделю после похорон Бреи увозят убитую горем Мэри-Энн («Как жить без него? Мне порой кажется, что с ним ушла часть моей нравственной природы») за границу – лучшего средства, чем смена обстановки, не придумаешь. Из Франции путешественники переезжают в Италию, из Италии – в Швейцарию и в Женеве расстаются: Бреи возвращаются в Ковентри, а Мэри-Энн еще на несколько месяцев, с июля 1849-го по март 1850-го, задерживается в Женеве, где живет сначала в пансионе, а затем в семье художника и искусствоведа, в будущем директора женевской Национальной галереи Франсуа д’Альбер Дюрада, про которого напишет, что «он был мне одновременно и отцом и братом». А еще, что, пожалуй, важнее, – переводчиком на французский язык ее первого романа «Адам Бид» и автором ее портрета, который хранится ныне в лондонской Национальной портретной галерее.

Мэри-Энн радуется жизни как никогда: промышленный Ковентри не может тягаться с Монбланом и Женевским озером, Д’Альбер занимает ее разговорами об искусстве, показывает местные достопримечательности, она по нескольку часов в день ему позирует, читает «Исповедь» Руссо, пишет письма своим английским друзьям, по сути, – меткие очерки о нравах пансионерской жизни, рисует забавные портреты пожилой американки, что целыми днями, сидя в кресле, вышивает домашние туфли, маркиза, который не отходит от карточного стола и не расстается с толстой сигарой, хозяйки пансиона, которая «говорит столь разумные вещи, что слушать ее нет никаких сил», и старухи-служанки – «из тех счастливых душ, которым не нужно ничего, кроме какой-нибудь мелкой работы и которые никогда не задумываются, есть от них польза или нет». А еще – сочиняет эссе «Национальная история немецкой жизни», где излагает свои давно выношенные эволюционистские идеи. О возвращении же на родину даже не помышляет.

«О возвращении в Англию я думаю с ужасом, – говорится в одном из ее тогдашних писем. – Отсюда Англия кажется мне землей тоски, мрака и заурядности, и в то же самое время это земля, где царят чувство долга и человеческая привязанность, и нет у меня большей надежды в жизни, чем выполнять свое женское предназначение, иметь возможность каждодневно видеть результат благословенного, преданного и бескорыстного участия в жизни ближнего».

В марте 1850 года Мэри-Энн возвращается в Англию, но не в Ковентри: опустевший дом на Фолсхилл-роуд слишком напоминает ей об отце. На какое-то время она останавливается у брата, но вскоре, устав от родственников и их шумных детей (своих детей у нее не будет), принимает приглашение Бреев и переезжает к ним в Роузхилл, где живет больше года, наслаждаясь, как и прежде, насыщенным, стимулирующим интеллектуальным общением.

На одном из приемов в Роузхилле в октябре 1850 года Мэри-Энн получает весьма лестное и обязывающее предложение: издатель ее переводов Штрауса и Фейербаха, сын аптекаря, по первоначальной профессии часовщик тридцатилетний Джон Хилл Чапмен собирается приобрести доставшийся ему от Джона Стюарта Милля журнал «Вестминстерское обозрение» и зовет Мэри-Энн стать своим заместителем. Мэри-Энн польщена, дает согласие и весной 1851 года переезжает в Лондон, где, по предложению Чапмена, селится на Стрэнде, в пансионе, который держат Чапмены и где собираются столичные интеллектуалы; пансион является одновременно и издательством, и квартирой, где живут сами Чапмены, и, не в последнюю очередь, литературным салоном. За пансион Мэри-Энн, по договоренности с Чапменами, будет расплачиваться редакторским жалованьем. И – постоянными скандалами. Ревнивая миссис Чапмен и еще более ревнивая Элизабет Тилли, гувернантка чапменовских детей и «по совместительству» любовница Чапмена, не в восторге от такого соседства: Чапмен же увлечен своей будущей сотрудницей и этого не скрывает; увлечена им, красавцем с байронической внешностью, и Мэри-Энн. Прожив в доме Чапменов два с половиной месяца, Мэри Энн после очередного скандала в мае 1851 года уезжает было обратно в Ковентри, однако Чапмен едет за ней, уговаривает вернуться и начать писать в журнал, который, впрочем, пока еще ему не принадлежит. Дебют Мэри-Энн в роли штатного рецензента «Вестминстерского обозрения» состоялся в первом номере возрожденного журнала рецензией на книгу Роберта Уильяма Маккея «Прогресс интеллекта», после чего она в скором времени приступает к своим обязанностям заместителя главного редактора журнала, где вскоре становится центральной фигурой, самым нужным человеком: пишет, рецензирует, редактирует, корректирует, читает гранки. Чапмен же, что называется, – «добрый малый», он нерадив, ненадежен да и пишет плохо и неохотно: он осуществляет «общее руководство» – в самом деле, не гранки же читать владельцу и главному редактору журнала, у него есть дела поважней – например, затеянная им громкая и победная кампания против Ассоциации книгоиздателей с участием на его стороне самого Диккенса.