Пленников вытащили из лодки и повели на задний двор. Вурд погремел ключами и отпёр замок на тяжёлой окованной двери низкого каменного сарая. С парней сняли верёвки и втолкнули внутрь, где на них глянули три пары испуганных глаз.
Парень в углу внезапно сел и, протяжно застонав, схватился за голову. Ник приподнялся и тихонько окликнул раненого:
– Что, очень плохо?
Парень ненадолго притих, а потом хрипло выдавил, скрипнув зубами:
– Болит сильно… и мутит… у-у, твари поганые…
– Ты прилёг бы. – Никита вспомнил, как однажды упал и сильно ударился головой. Его тоже тошнило, и вызванный доктор строго настрого запретил ему вставать, прописав постельный режим. Внутри что-то сжалось – как же давно это было… И было ли?
Парень продолжал сидеть, обхватив голову руками. Постепенно стоны перешли в негромкие всхлипывания. Его тело сотрясала крупная дрожь – в сарае было очень холодно. Из угла, где спали брат с сестрой, поднялась девичья фигурка и, тихонько приблизившись, присела около раненого. Ортисса положила руку ему на плечо и мягко сказала:
– Пойдём к нам. Тебе надо согреться… – И легонько потянула парня, помогая ему подняться.
Встав на ноги, он опять застонал и зашатался, но девушка ловко подхватила его и увела в свой угол. Они с братом уложили парня в середину и тесно прижались к нему с двух сторон, укрывшись дырявым одеялом.
Никита поворочался и, решительно растолкав сонного Дарта, быстренько нырнул на его место. До рассвета было ещё далеко.
Лабус
Книга выскользнула из рук и, упав на пол, раскрылась на середине. Из неё выпал небольшой листок бумаги, сложенный вчетверо. Кряхтя и потирая ноющую поясницу, лекарь сполз с лестницы и, кое-как согнувшись, поднял находку.
Неровные строчки, написанные торопливым почерком, заканчивались короткой подписью – «Кронария». Лабус придвинулся к окну, за которым догорал холодный зимний день, и принялся разбирать прыгающие буквы. Чем дольше он читал, тем выше взбирались брови на его лоб.
Кронария – а то, что письмо было написано её рукой, у лекаря сомнений не вызывало – клялась всеми Богами, что отцом несчастного ребенка, представленного народу Нумерии как Наследник трона, был не кто-нибудь, а Галиган Освел, с которым она находилась в длительной прелюбодейской связи.
Дочитав невесть откуда попавшее в книгу самоубийственное откровение бывшей жены теперь уже бывшего Повелителя, Лабус схватился за нос, что для него означало крайнюю степень задумчивости. А подумать тут было о чём. Книга, в которую был вложен листок, стояла на одной из самых верхних полок в комнате, а значит, использовалась нечасто. И тот, кто положил туда на хранение удивительный документ – в этом Лабус ни секунды не сомневался, – был прекрасно осведомлён о такой особенности местной читальни.
То, что положивший бумагу был не Туфин Бугвист, сомнений тоже не было. Вряд ли Главный книгочей, имея в своём распоряжении массу сундуков и шкатулок с крепкими замками, потайных ящиков и ящичков, стал бы прятать такую важную бумагу в книге, которую в этом доме мог взять любой, у кого вдруг проснулось бы непреодолимое желание почитать на сон грядущий.
И очень сомнительно, что это могла быть сама Кронария. У той желание написать что-либо вообще возникало крайне редко, а уж такое-то… – Лабус вцепился в кончик носа – откровенное признание, полностью снимавшее вину с главного подозреваемого в тяжком преступлении, а потому невинно казненного Дартона Орстера!
Лабус ещё раз перечитал бумагу. Занимательное чтение, только совершенно не понятно, когда письмо появилось на свет – внизу не стояло никакой даты. И если Кронария написала его до страшных событий в Большом Зале, то она явно тронулась умом, но такого за ней Лабус точно не замечал. Значит, сей шедевр был написан после её ареста…
Кончик носа грозил оторваться и оставить своего владельца с уродливой дыркой в центре лица. Лекарь оставил страдальца в покое и со своими размышлениями перенёсся на маленький диванчик у ярко пылавшего камина. Кряхтя, он откинулся на подушку и надолго замер, прикрыв глаза.
…Если Кронария сделала своё признание сразу после ареста, то оно наверняка должно было находиться в бумагах Дворца Правосудия. И Аврус Гентоп, Главный судья Нумерии, надёжно припрятал бы этот документ в своих тайных архивах – слишком уж однозначно он указывал на всю предвзятость самого непредвзятого суда в мире.