Комлик рубил деревья. Несколько яблонь беспомощно лежали на земле. Было что-то дикое и несправедливое в том, что они повержены и лежат во всей своей красе, а на ветвях и под ними желтеют спелые яблоки.

Лёдя вообще без боли не могла видеть, как валят деревья. Ей казалось, что они падают со стоном и, поворачиваясь, ударяются о землю виском. А тут еще были доверчивые, добрые яблони!

— Дядька Иван, что вы делаете? — не своим голосом закричала она.—Опомнитесь!

Комлик был страшен. Лохматый, в расстегнутой рубахе, вылезшей из штанов, он высоко взмахивал топором и, гакая, опускал его на ствол яблони. Топор глубоко входил в живую древесину, яблоня вздрагивала, как от испуга, и с нее срывались самые спелые яблоки. Падали они после каждого удара, и было слышно, как, прошелестев меж ветвей, глухо стукались о землю. От ярости Комлик вспотел. Космы волос упали на лоб и прилипли к нему. Это, верно, тоже раздражало Комлика, и он, перед тем как ударить топором, встряхивал головой и проводил рукавом по лбу.

На Лёдин крик он не обратил никакого внимания. Только перекосил рот, ощерился и стал рубить яростнее.

Когда и с этой яблоней было покончено, Комлик подскочил к рябине. На ней краснели гроздья, а на макушке белели цветы — она, видно, цвела второй раз. Рябина была еще тонкой, и Комлик с одного удара срубил ее. Но больше орудовать ему не довелось. Прокоп и Трохим Дубовик схватили его сзади, заломили за спину руки и отобрали топор.

Лёдя боялась, что начнется драка. Но без топора Комлик враз обвял и, сгорбившись, сел на срубленную рябину. Смотреть на него было тяжело, омерзительно, и Лёдя пошла из сада. За ней потопали остальные. Только Трохим Дубовик, взяв топор, направился в дом вместе с Ниной, которая все это время, всхлипывая, стояла на крыльце.

— Гад! — тяжело дыша, выругался у калитки Прокоп.— А я когда-то защищал его, переживал. А он, оказывается, готов и преступником стать. Айда, Кируха, я тут...

Прокоп решительно, хотя делал это впервые при всех, взял Киру под руку, и, не оглядываясь, они быстро пошли от дома.

Лёдя проводила их взглядом, пока они, склонив друг к другу головы, не повернули за угол улицы, и осмотрелась. Комлик все еще сидел на срубленной рябине и, будто поддакивая кому-то, кивал головой. Руки его бессильно лежали на коленях, весь он был как выжатый.

— Трохим! — позвала Лёдя и только тут заметила, что рядом с ней, ковыряя тростью землю, стоит Сосновский.

— Какая косная дикость! — сказал он.— Ни жалости, ничего… Оказывается, мы жестоки не только друг к другу, но и к природе…

— К сожалению, жестоки…— согласилась Лёдя и заметила, как обрадовало Сосновского ее согласие.— Сейчас я, может, больше всего и ненавижу это…

Он перестал ковырять землю. Поднял на Лёдю глаза и почти просительно предложил:

— Давайте зайдем в дом, поговорим с хозяйкой. Это чрезвычайно важно.