Там, где когда-то была касторка, squadristi[17], карательные погромы, теперь рвались бомбы; часы вновь отвели на сотню лет назад — к жестокости, терроризму, инфернальной машине. Взрывы со смертями, увечьями, развороченными зданиями следовали один за другим; в сложной, подчас непостижимой игре с шантажом и маскарадом фашисты обвиняли маоистов, маоисты — фашистов.

От взорвавшейся в банке бомбы в Риме погибла женщина с ребенком.

— Ваши или их? — спросил я Мерло.

— Не знаю, — ответил он, уставясь в пространство.

Обе стороны, как водится, поносили друг друга.

— А если б ваши, вы бы одобрили?

— Если наши, значит, непреднамеренно. Фашисты не убивают женщин и детей.

— Только в результате несчастного случая.

Он повернулся ко мне лицом.

— Когда цель так величественна, — сказал он, — несчастные случаи неизбежны.

— Насилие очищает?

— Вы англичанин, — сказал он, — вам не понять.

Однажды я увидел Мерло, поднимаясь по лестнице на площади Испании, куда лето выплеснуло колонию хиппи. Он прошел мимо меня, точно я был невидимкой, непостижимый за темными стеклами очков. Я видел Анну на Виа Венето — она отвернулась с чувством неловкости, словно от случайного любовника. В Риме я провел шесть недель, и всякий раз, когда встречал Мерло, мне казалось, что его радость постепенно убывает.

— Они смеются над ним, — оказал мне один журналист с римской жестокостью. — Он им надоел. С души воротит. Кого сейчас волнует, что было в Италии? Кому хочется слушать про дуче? Мерло — романтик. А эти — нигилисты. Они ближе к маоистам. Им хочется просто разрушать.