— Вы знаете, что заявил этот черный янки? Ему, мол, так здесь понравилось, что он серьезно подумывает: а не выстроить ли себе здесь дом? — Он фыркнул. — Кретин, он даже не понимает, что, стоит ему поселиться в Иоганнесбурге, его, как и остальных черных, загонят в Соуэто или Александру. Он-то, разумеется, имел в виду нечто похожее на шикарный номер в отеле «Ленддрост», где, кстати, остановились и вы. — И он взглянул на меня так, словно я был виновен не меньше Фостера.

— Приезжим черным предлагают на выбор только три отеля, — напомнил я ему.

— Знаю, знаю. Конечно, выбора у вас не было, и все же люди, подобные вам, Фостеру и Эшу, отбрасывают африканское движение на десятилетия назад. Тем, что приезжают сюда. Тем, что позволяют нашему правительству использовать сам факт своего приезда как щит против обвинений в дискриминации.

До меня наконец дошло, что он пригласил меня не для того, чтобы рассказать о жизни на Роббен Айленде (хотя он и отвечал на мои вопросы), нет, ему нужно было выразить свое отношение к моему приезду в ЮАР. Он мельком сказал, что хотел встретиться и с Фостером, и с Эшем, но это ему не удалось.

— Вы и заметить не успеете, как эти сукины дети заморочат вам голову. Придет время уезжать, будете вовсю петь под их дудочку. Вернетесь в Штаты и расскажете там, как свободно вы передвигались по стране. Никто вам не мешал, ходили, куда хотели, а стало быть, нет никакого полицейского государства. И получается, что все мы здесь просто-напросто трепачи, верить нашей трескотне нечего. Верно? Они накачают вас вином, накормят до отвала и докажут, что человек достойный и образованный в жизни пробьется всегда, даже если он черный. А ленивые банту — куда им с вами тягаться? Их нужно запереть в гетто и погонять палкой, тогда хоть как-то будут шевелиться. Правда, эти самые банту лишены права голоса, не имеют возможности получить хорошее образование, им запрещено отстаивать свои интересы перед нанимателем и претендовать на работу, которую они хотят делать, но об этом вам не скажут ни слова. Вам скажут, что вы не такой, как они, и в конце концов вы им поверите — помяните мое слово.

— Думайте, что хотите, — бросил я.

Он не первый, кто говорит мне такое. Но почему? По какому праву мне бросают такие упреки? Они сидят в своем мерзком гетто и хотят, чтобы весь мир узнал об их недоле. Прекрасно. Вот я и приехал посмотреть своими глазами. Меня никто не посылал, я сам хотел приехать. Так расскажите же мне, как вы живете, и я напишу об этом. Но черные братья встречают меня с подозрительностью и даже с отвращением.

— Я ведь хочу вам помочь, хочу, чтобы вы поняли, — продолжал индиец. — Здесь закон выкрашен в белый цвет. Черные не могут взывать к закону, потому что он не для них. Они не могут требовать справедливости — она тоже не для них. Законы пишутся для людей, а здесь черные — это не люди, стало быть, на закон и справедливость рассчитывать им нечего. Известно ли вам, что небелые в этой стране лишены права на голосование? Нас даже не включают в перепись населения. Нас здесь просто нет! Какая мерзость! И не говорите мне о белых в Европе или Америке. Местные белые не такие. Они хуже всяких фашистов.

— К сожалению, мне пора. У меня есть кое-какие дела. — Поскорее бы закончить этот неприятный разговор.

— Дела? Наверное, приглашение на обед? К кому-нибудь из ваших белых друзей? — Он усмехнулся.

— Возможно. — Как больно он умеет жалить!

Он подошел ко мне и дружелюбно тронул меня за руку.

— Приходите еще раз, друг. Обещаю не ершиться.

— Не мучайтесь из-за меня.

— Из-за чего же тут мучиться? Жить здесь — вот настоящее мучение. Ведь я, черт подери, даже не могу проводить вас до двери. Может, какая-нибудь скотина стоит возле дома напротив. И если кто увидит, что я разговариваю с вами, меня могут запросто прийти и забрать. Хороша жизнь, нечего сказать! Как же мне не завидовать вам! Вы, приезжий, можете идти, куда хотите. А я, родившийся в этой стране, не имею права выйти на улицу. Что ж, доброй ночи, дружище.

Я ушел, но горькие слова еще долго звучали в моих ушах. Я хотел услышать от него рассказ о годах, проведенных в тюрьме, вместо этого он подверг сомнению сам смысл моего приезда в ЮАР. Неужели он прав? Я знал, что глубоко сочувствую черным ЮАР в их трагедии, я легко мог представить себя одним из них. Я был гражданином другой страны — это и только это спасло меня от подобной судьбы. Да, я не хотел бы жить, как они, но ведь и они этого не хотели. И я был готов встречаться с ними когда угодно, учиться у них, ближе узнавать их. Я не ждал инициативы с их стороны. Я искал их сам. Но даже этого было недостаточно. На меня все равно падала тень подозрения.

В отеле мне позвонила представительница администрации и поинтересовалась, все ли у меня в порядке.

— Если могу быть вам в чем-то полезной, не стесняйтесь, пожалуйста, — предложила она свои услуги.

— Все, что мне требуется сейчас от жизни, — это горячая ванна, прохладительный напиток да, пожалуй, хорошая кинокомедия, — шутливо ответил я.

— С ванной и напитком проблем никаких, — подытожила она. — А с кино дело немного посложнее. Но если вы действительно хотите пойти в кино, скажите мне, на что именно, я позвоню туда и все улажу.