Глава 42

Андреа Палладио стоял позади собравшихся и наблюдал за освящением La Chiesa del Santissimo del Redentore – его церкви[6].

Служба уже началась, но Палладио не слышал ни слова.

В первых рядах – духовенство и знать в богатой одежде из тяжелого удушливого бархата. Под алтарем на золотом троне восседал дож в своей шапке – корно дукале – старый, утомленный. Под ним, на золоченном стуле, со стриженой головой – золотистой, как у архангела, расположился камерленго. В багряном одеянии перед ними стоял епископ Джованни Тревисамо, патриарх Венеции; его голос был таким торжественным и монотонным, что Палладио удивлялся, как это собравшиеся ещё не заснули. Однажды ему довелось строить патриарху дом в Виченце, и он знал, что это скучнейший человек.

Был тёплый весенний день, и в церкви негде было протолкнуться. Запах человеческого пота перебивал удушливый сладкий аромат благовоний, белым облаком поднимавшихся с серебряных кадильниц. Зажатый со всех сторон Палладио сдерживал своё раздражение лишь сладостной дрожью при мысли о том, что ни дородная дама справа, ни парень слева, который, судя по запаху, был рыбаком, не знали, что это он создал столь удивительное творение.

Архитектор поднял глаза к небу, отстранившись от толпы.

Его не интересовала служба, он просто разглядывал свою церковь. Она была великолепна, и гордость буквально распирала его.

Распределение пространства и материала внутри церкви изумительно сочеталось с внешним фасадом. Трёхчастный план отражался в последовательности нефа, алтаря и хоров. Их разделяла не только разная высота пола, но и разное оформление потолка. Парные пилястры, вздымающиеся от пола до потолка, придавали целостность необъятному пространству. Здесь не было фресок, лишь скупая роспись и несколько скульптур. В отличие от любой другой венецианской церкви, красота таилась не в убранстве, а в самом здании. Оно было не просто красивым, а продуманным – идеально выверенным геометрически. Даже если обыватели не увидят этого, Господь, надеялся Палладио, поймет – разве небеса и сама природа не были созданы по законам геометрии? В завитках папоротника, в спиралях раковины улитки, в панцире неприметного наутилуса – везде скрыто золотое сечение. Палладио переступил с ноги на ногу и взглянул вниз.

Вот он. Наутилус.

Палладио велел вымостить церковь красным и белым мрамором терраццо, и в одной из плит, которую принесли каменщики, он обнаружил идеально сохранившегося наутилуса. Главный каменщик хотел выбросить её, но Палладио настоял на том, чтобы оставить плиту с ископаемым. И вот оно, под его ногами, он не стал прятать его, а установил плиту с наутилусом на видном месте, в проходе между скамьями, где каждый мог его увидеть.

Когда он только получил этот заказ, ему казалось, что его заточили в Венеции, как наутилуса в камне. Ему хотелось сбежать от чумы, отвергнуть единственный заказ Республики, своё величайшее творение и, как он надеялся, начало многих других. Так и должно быть – наутилусу следует находиться в самом сердце церкви; эту шутку, он был уверен, Всемогущий Господь поймет.

Палладио чувствовал колоссальное облегчение, и это чувство перекрывало все остальные. Теперь церковь уже не принадлежит ему; она отдана людям, жителям Венеции, которые должны делать её своей – воскресенье за воскресеньем, неделю за неделей, год за годом. Он может больше никогда не войти в неё, поскольку обычно не посещает свои строения после окончания работы. Как писатель, который, закончив книгу, закрывает её раз и навсегда и никогда больше не дотрагивается до неё. Его наследие вырвалось на свободу.

Но он был доволен, что Господь одобрил его творение: когда строительство церкви близилось к концу, чума отступила от города. На улицах поговаривали, что чуму поборол огонь, очистивший город от миазм, и что появившееся чудодейственное средство «Териака» предотвратило новые случаи заражения. Но Палладио знал правду: купол. Купол Фейры, купол Синана, его купол. Ему удалось охватить лазурный свод неба и заключить его в сферу, чтобы превзойти неверных зодчих Востока. Он выполнил свой контракт с Господом Богом: церковь в обмен на Венецию.

Архитектор прекрасно понимал, что после выполнения этого заказа только ему доверят восстановление города, Венеция возродится из пепла, подобно саламандре, сбросив старую кожу, очистившись и обновившись. Строить придется немало, подумал он в радостном предвкушении. Палладио поднёс руку ко лбу, словно мог скрыть свои мысли от Бога, вспоминая, с каким неприличным наслаждением рушил старый мост Риальто. Теперь он лелеял мечту построить новый мост. Он уже видел эту белокаменную радугу, нависающую над Гранд Каналом, ещё один краеугольный камень его наследия. Кто ещё получит этот заказ, как не он, друг дожа?

Мысль о своем благодетеле внезапно вырвала его из сладких грёз.