— Ах, бедный мой Мирза!

Целый поток слов не выразил бы сострадание с той же нежностью, с какой выразил изменившийся тон его голоса.

Сняв стальную перчатку, переменчивый Завоеватель протянул вперед обнаженную ладонь, и граф, которого этот благородный жест частично вернул к реальности, опустился на колени и поднес руку к губам.

— Я не нарушил своего долга, повелитель, — произнес он по-турецки едва слышным голосом. — Она прямо за мной, на троне своих отцов. Прими ее от меня и позволь мне удалиться.

— Бедный Мирза! Мы предоставили Богу рассудить нас, и он рассудил. Встань и выслушай меня!

Придворным, столпившимся вокруг, он повелительно бросил:

— Не отходите. Приблизьтесь, выслушайте меня.

А потом, пройдя мимо графа, остановился перед княжной.

Она встала, не поднимая покрывала, и собиралась опуститься на колени; Магомет приблизился и удержал ее.

В ее действиях чувствовалось воспитание, полученное при самом церемонном дворе Европы; приближенные султана, привыкшие видеть в пленницах покорство, а в женщинах — слезливую униженность, взирали на нее с изумлением; более того, никто из них не мог сказать, что его привлекает больше, ее царственная невозмутимость или грациозная простота.

— Позволь, повелитель! — произнесла она, а потом обратилась к своим дамам: — Это султан Магомет. Будем молить его о достойном обращении.

Они опустились на колени, и она собиралась присоединиться к ним, но Магомет вмешался снова:

— Твою руку, княжна Ирина! Я хочу тебя поприветствовать.

Случается, что небесный ветер, подув, раскачает колокол на куполе — и тот начинает звонить сам по себе; так и сейчас, при виде единственной женщины, которую он когда-либо любил, осаждаемой столькими бедами и угрозой со стороны воющих охотников за рабынями, в Магомете проснулись все лучшие его свойства, он ощутил жалость и угрызения совести и только усилием воли удержал себя от того, чтобы встать перед ней на колени и излить свои чувства. Впрочем, даже и поцелуя, пусть только в руку, бывает довольно, чтобы поведать целую историю любви, — и именно так и поступил юный Завоеватель.

— Прошу тебя сесть обратно, — продолжал он. — Богу угодно было, о дочь Палеологов, оставить тебя главой греческого народа, и, поскольку я должен предъявить ему условия договора, равно важного и для него, и для тебя, я считаю более подобающим, чтобы ты выслушала, сидя на троне… Во-первых, в присутствии всех этих свидетелей объявляю тебя свободной женщиной — свободной уйти или остаться, принять или отвергнуть, — ибо договор возможен только между равными. Если ты решишь уйти, я обеспечу — по суше ли, по морю — беспрепятственный проезд тебе и твоим домочадцам, слугам и рабам, равно как и твоему имуществу; кроме того, у тебя никогда не будет недостатка в деньгах, чтобы ты смогла и далее жить так, как привыкла.

— Я буду просить Небеса наградить вас за вашу милость, султан Магомет.

— А поскольку Бог твоей и моей веры един, о княжна Ирина, я буду признателен тебе за твои молитвы… С другой стороны, призываю тебя остаться здесь — и, говоря это, я забочусь прежде всего о твоем счастье. Условия этого договора покажутся тебе странными, и то, что тебе понадобится совершить, вызовет многочисленные сравнения старого с новым, однако среди арабов жил некогда мудрец по имени аль-Хатим, — возможно, ты о нем слышала… — он бросил быстрый взгляд на глаза под покрывалом, — аль-Хатим был поэтом, воином, врачевателем, и от него осталась поговорка: «Травы исцеляют от лихорадки, амулеты — от невзгод, а дела — от дурных воспоминаний». Если окажется, что время не способно залечить твои раны, я призову ему в помощь дела… Выслушай меня внимательно. Мне больно думать, что в Константинополе не будет ни жителей, ни торговли, что красоты его придут в упадок, во дворцах поселятся совы, гавань опустеет, в церквях станут копошиться одни лишь пауки, а холмы будут являть мореходам одно лишь опустошение. Если он не сможет вновь превратиться в столицу Европы и Азии, это будет означать, что кто-то не выполнил волю Бога; при одной этой мысли меня начинает терзать чувство вины. «Виды грехов неисчислимы, друг от друга они отличаются, будто листья и травы, — сказал один из наших дервишей, — но только тому, кто строптив перед лицом Всеблагого, не видать пощады в Судный день…» Выслушай же меня: я не враг грекам, княжна Ирина. Может, их властители не во всем были согласны со мной, за что я и объявил им войну, однако теперь, когда Небеса решили наш спор, мне хочется воззвать к ним снова. Они не станут слушать. Я буду взывать часто и громко, однако они вспомнят лишь тот урон, который был им нанесен от моего имени. Восстановление их престола — благородная задача. Существует ли достойный доверия грек, истинно любящий своих соплеменников, который поможет мне осуществить этот замысел? Такого мужчины я не вижу, однако есть ты, княжна. Подумай, какое поприще я тебе предлагаю! Я поручу тебе вернуть их домой — даже этих несчастных, которых уводят отсюда в узах. Разве нет в тебе любви к ним? Религия не должна служить препятствием. В присутствии своих царедворцев я клянусь разделить с тобой храмы Бога: половина из них останется христианам, половина перейдет к мусульманам, и ни те ни другие не станут препятствовать отправлению чужих обрядов. Это я скреплю своим указом, оставив за собой лишь этот храм, а также право одобрять или не одобрять кандидатуру патриарха. Или нет в тебе великой любви к твоей религии?

Княжна внимательно выслушала его и хотела было заговорить, однако Магомет остановил ее движением руки.

— Погоди, погоди! Еще не время давать ответ. Я хочу предоставить тебе возможность обдумать это, а кроме того, я пришел к тебе с более насущным вопросом… Здесь, в присутствии всех этих свидетелей, я предлагаю тебе, княжна Ирина, стать моей законной женой.

Сделав предложение, Магомет склонился в глубоком поклоне.