Союзники великого князя в войне с Василием Косым получили награды — прибавления к владениям. Довольные, они разъехались по своим удельным гнёздам. Пожар московской усобицы угас на целое десятилетие...
Мятеж галичан нанёс тяжёлый удар по престижу Москвы как политического центра всей Северо-Восточной Руси. Однако Юрий Звенигородский и его сыновья лишь усугубили те трудности, с которыми столкнулось московское «собирание Руси» в первой трети XV века. Московские земли были опустошены нашествием Едигея в 1408 году, они вновь обезлюдели из-за «великого мора» в последние годы правления Василия I. Близкое соседство могущественной Литвы стало постоянным соблазном для всех недовольных московским первенством. Наконец, существовала проблема харизматического лидера — любимого героя Средневековья. Москве в этот период явно не хватало нового Дмитрия Донского, храброго и удачливого, умевшего где лаской, а где и плахой смирить кичливую знать, способного зажечь толпу своей кипучей энергией и несокрушимой верой. И хотя внутренние распри в Литве и Орде в 1430-е годы на время избавили Москву от угрозы новых нашествий, — необходимость «подтянуть вожжи» и укрепить авторитет великого князя Владимирского была очевидна.
Важнейшей сферой политической борьбы издавна являлась борьба вокруг митрополичьей кафедры. Сильнейшие правители Руси стремились провести на высшую ступень церковной иерархии своего человека. На избрание того или иного кандидата часто оказывали влияние Литва и Орда. Константинопольский патриарх принимал окончательное решение лишь после тщательного учёта всех «плюсов» и «минусов» каждого из кандидатов.
После кончины митрополита Фотия 2 июля 1431 года москвичи, по некоторым сведениям, безуспешно пытались провести на кафедру своего кандидата — рязанского епископа Иону (47, 89). Главой Православной церкви в Литве стал Герасим — ставленник великого князя Литовского Свидригайло, занимавший прежде смоленскую епископскую кафедру. О его приезде на Русь в 1434 году Псковская летопись сообщает в следующих примечательных словах: «Того же лета Герасим владыка, на осень, приеха из Царя-града от патриярха поставлен митрополитом на Рускую землю, и приеха в Смоленск. А на Москву не поеха, зане князи руския воюются и секутся о княжении великом на Рускои земли» (44, 42). Последнее объяснение выглядит малоубедительно: во-первых, литовские князья «воевали и секлись» в те годы ничуть не меньше, чем московские, а во-вторых, Герасим как архипастырь обязан был выступить в роли миротворца, как это обычно делал его предшественник, митрополит Фотий. Единственной веской причиной, по которой Герасим не ехал в Северо-Восточную Русь, могло быть лишь то, что в Москве его считали митрополитом Литовским, то есть раскольником, не имевшим здесь никаких канонических прав.
Карьера литовского митрополита Герасима была недолгой. Великое княжество Литовское страдало тогда от столь же губительной внутренней смуты, что и Северо-Восточная Русь. Против великого князя Свидригайло выступил его двоюродный брат Сигизмунд. Соперничество Гедиминовичей было окрашено средневековой жестокостью. Заподозрив митрополита Герасима в какой-то «измене», Свидригайло в июне 1435 года приказал сжечь его на костре. Такого ещё не знала история Русской церкви...
Главой всей Русской церкви в Константинополе был назначен грек Исидор — ревностный сторонник соединения Православной и Католической церквей. Ценой церковной унии греки надеялись получить военную помощь от католических государей. Обстановка требовала срочных и чрезвычайных мер: турки-османы стояли уже у самых ворот Константинополя.
Митрополит Исидор торжественно въехал в Москву 2 апреля 1437 года — во вторник на Святой неделе. Спустя всего пять месяцев он отправился в сопровождении большой свиты из духовных лиц на церковный собор в Италию. Вернулся Исидор в Москву только 19 марта 1441 года. Но через несколько дней митрополит-униат по приказу великого князя Василия II был взят под стражу. Вскоре ему дали возможность бежать из Москвы, а затем и из русских земель. Таким образом, в период с 1431 по 1448 год (когда собором русских епископов был поставлен первый автокефальный митрополит Иона) русские земли вообще не имели высшей церковной власти — важного фактора политической стабильности. А между тем молодой великий князь Василий II, как никто другой, нуждался в мудрых советах старца-митрополита. Его собственные решения часто отмечены были печатью поспешности и недальновидности. Одним из таких решений стал закончившийся катастрофой «белевский поход» московского войска...
Примирившись с галицкими братьями Юрьевичами, Василий II на следующий год решил на деле испытать их лояльность. Поводом для этого стала война против ордынского «царя» Улу-Мухаммеда. Низложенный своим дядей и соперником ханом Сеид-Ахмедом, внук грозного Тохтамыша
Руководство кампанией было поручено Дмитрию Шемяке и Дмитрию Красному. Трудно понять, почему великий князь доверил Юрьевичам свою армию, а сам остался дома. Возможно, он решил повторить ситуацию 1399 года, когда Василий I в ответ на враждебные действия ордынских «царевичей» на восточных границах своих владений послал Юрия Звенигородского во главе московского войска воевать земли волжских болгар. Тогда поход принёс москвичам славу и богатую добычу. Но теперь всё сложилось по-иному...
Летописи по-разному описывают обстоятельства военной катастрофы, получившей у современников название «Белевщины». Однако в целом московские летописцы в один голос объясняют поражение нерадивостью и самонадеянностью князей Юрьевичей. Ещё по дороге к Белеву они позволяли своим воинам грабить те земли, через которые пролегал их путь. Устрашённый многочисленностью подступившей к Белеву московской рати, хан готов был признать себя вассалом Москвы и в знак покорности послать своих сыновей в заложники к Василию II. Однако Юрьевичи отвергли эти заманчивые предложения. В ответ небольшой татарский отряд рано утром 5 декабря 1437 года скрытно приблизился к русскому стану и стремительной атакой наголову разгромил московское войско. Ходил слух, что один из русских военачальников, мценский воевода Григорий Протасьев, тайно сносился с татарами и способствовал их победе (31, 240). (Два года спустя он был пойман и по приказу Василия II ослеплён).
«Белевщина» срезала цвет московского воинства. Источники пестрят именами знатных воинов, павших в этом побоище. Воодушевлённые своей фантастической победой, татары могли теперь нагрянуть и под стены Москвы. В этой ситуации Василий II поспешил заключить договор о взаимопомощи с тверским князем Борисом Александровичем, обязуясь отказаться от каких-либо претензий на его владения.
Согласно некоторым источникам, после победы под Белевом Улу-Мухаммед пошёл по Оке к Волге. Там он обосновался несколько выше устья Камы. Некоторые историки считают этот эпизод началом Казанского ханства. Другие полагают, что хан никуда не уходил из полюбившегося ему Белева. Как бы там ни было, летом 1439 года Улу-Мухаммед решил свести счёты с москвичами. Стремительным броском он привёл свою орду к стенам московской крепости. 3 июля началась её осада (41, 87).
Не рискнув вступить в сражение, Василий II оставил столицу на попечение своих воевод, а сам уехал в недоступные для татар заволжские леса. Едва ли кто-то мог прямо упрекнуть его в трусости. Ведь точно так же поступил в 1382 году сам Дмитрий Донской, бежавший от нашествия Тохтамыша, а в 1408 году — Василий I, уходивший от нашествия Едигея. Однако и воинской славы этот побег Василию II, конечно, не прибавил...
Оборону Москвы великий князь поручил литовскому князю Юрию Патрикеевичу, сыну князя Патрикея Наримонтовича, выехавшего на московскую службу в 1408 году. Прямой потомок великого Гедимина, Юрий удостоился чести породниться с московской династией. Василий I дал ему в жёны свою дочь. Василий II, по-видимому, всецело доверял шурину и поручил ему ответственный пост московского наместника.
Храбрый Гедиминович оказался на высоте положения.
Десять дней татары безуспешно пытались взять Москву. Однако, как и в 1408 году, при нашествии Едигея, белокаменная крепость, выстроенная ещё Дмитрием Донским, осталась неприступной. Опустошив окрестности города и уведя множество пленных, орда Улу-Мухаммеда отошла на юг, в верховья Оки.
Великий князь после ухода татар вернулся из Заволжья и обосновался в Переяславле-Залесском. Сюда он вызвал на совещание своих кузенов — Дмитрия Шемяку и Дмитрия Красного. Оба они, судя по молчанию источников, не принимали участия в обороне Москвы. Желая задобрить Юрьевичей, Василий II поручил младшему из них временно управлять Москвой, «а сам поживе в Переславли и в Ростове до зимы, бе бо посады пождьжены от татар, и люди посечены, и смрад велик от них» (33, 150). Трудно понять, чем продиктована была эта поразительная фраза: простодушным натурализмом бесстрастного свидетеля событий — или скрытым презрением к правителю, не пожелавшему вернуться в разорённую по его же вине столицу из-за смрада разлагавшихся в июльскую жару непогребённых тел?
(Сокровенное значение того или иного замечания летописца часто раскрывается лишь в контексте всего известия. В данном случае следует иметь в виду, что несколькими страницами выше в той же самой Ермолинской летописи содержится описание совершенно иного поведения Дмитрия Донского в сходной ситуации. В 1382 году полчища хана Тохтамыша разорили Москву. После ухода татар Дмитрий с двоюродным братом Владимиром Серпуховским немедленно вернулся на пепелище. «По сём же прииде князь велики и князь Володимер на Москву и видеша град пожьжен, а церкви разорены, а трупиа мёртвых многа суща вельми, и многы слёзы излияша, и повелеша телеса мёртвых погребати, и даваша от 80 мертвецов по рублю, и выиде того 300 рублёв» (33, 129). Сопоставление напрашивалось само собой. Благородство Дмитрия Донского, оплакивающего общее горе и на свой счёт погребающего погибших, — и брезгливое равнодушие к новой трагедии его жестокосердного внука).