— Их двое было, — почему-то, в этот момент, решил продолжить свой монолог Микула, — этот, — он ткнул острием копья в татя, — к воротам сходу подался. Хотел открыть калитку, — пояснил Микула. И продолжил: — Первого-то чудин сразил наповал, едва тот соскочил во двор, с забора соскочил, — уточнил охранник, — а этого я перехватил. Ножичком-то заморским он умело махал, видать не впервой, ну, так и я, — крякнул Микула, — не из последних был в судовой рати. Принял его на копье…

Через открытую Седым Хирви калитку во двор усадьбы ворвались вооруженные, чем попало, люди. Первыми были бородато-великовозрастные сыновья старика Михаля — его усадьба была одной из ближайших к дому-мастерской Домаша. На подворье сразу стало даже, как-то, тесно…

Дослушав стражника, Дан немедля направился ко второму, убитому, татю. Ему хотелось взглянуть на того, кого чудин, ориентируясь лишь на шум и, видя, в лучшем случае, неясную тень — на дворе, как ни крути, ночь и, если убрать факелы, то почти полная темень — одним выстрелом из арбалета уложил насмерть.

— Не зря, ох, не зря я взял этого еле ковыляющего Лося в сторожа, — подумал Дан.

По обеим сторонам Дана тут же пристроились Рудый и Клевец. И слегка обогнал его, с факелом, позаимствованным у Седого Хирви, Хотев. Чуток задержавшись, за ними поковылял и сам Седой Хирви.

Хотев осветил факелом лежащего на земле, сломанной куклой-потешкой, человека. Грабитель был длин, худ и одет в простенькую одежонку и обувку. Колпак его частично сполз с головы, обнажив длинные спутанные белые волосы, а из руки грабителя вывалился кистень. И лет ему было эдак, этак… Дан, опять носком сапога, чуть-чуть повернул голову ночного разбойника, чтобы получше рассмотреть его и, аж, присвистнул. Перед ним был тот самый длиннолицый парень, что напал на них с Домашем между городом и посадом.

— Ты чего свистишь? — подал голос, подошедший Домаш.

— Знаешь, кого убил Хирви? — спросил Дан. И обронил: — Это один из тех, кого искали монахи владыки, тать, напавший на нас по дороге в посад! — И, тут же, обернувшись к чудину, Дан поинтересовался у него: — Их только двое было?

— Двое, — подтвердил Седой Хирви. — С забора спрыгнули. Один сразу к воротам кинулся, а второго я подстрелил.

— Мыслю я, — подал голос Микула, успевший, пока Дан объяснял Домашу, кого убил чудин, подойти вместе с двумя смутно знакомыми — вроде видел несколько раз, скорее всего, кто-то из дальних соседей — вооруженными топорами бородатыми мужами, — их больше было. За воротами ждали. А когда поняли, что ограбить усадьбу не получится и поднялся шум, по-тихому ушли…

На следующий день, едва только Дан и Домаш успели, с утра, еще раз, обсудить детали «ночной встречи» и сделать из этого — как того требовал Дан, «смотреть всегда на полшага вперед» — какие-не какие выводы, а в мастерской не все даже успели узнать и посплетничать о неудавшейся попытке грабежа, как на Домаша и Дана «посыпались» гости. Первым… — в конце концов, любой средневековый город — это большая деревня. И что происходит в одном углу деревни скоро становится известно в другом углу… — первым на «огонёк заглянул» некий неприметный человек в монашеском одеянии. Обаятельно улыбаясь, сей инок — а то что он был, как минимум, из второй, особой, канцелярии новгородского владыки, Дан понял сразу. Это лишь Домаш, и то, только после рассказа Дана о появления сего монаха, начал догадываться о существовании таковой «конторы», а Дан знал, уже давно знал… ибо это именно он подбросил идею владыке Ионе — использовать вездесущность монахов и создать соответствующую «контору», организацию для противостояния антиновгородской деятельности московского митрополита Филлипа… Да, и быть в курсе того, о чем говорят в Москве, а заодно и в Твери, Рязани и других столичных градах потомков Рюрика, тоже не помешает…

Сей инок попросил описать личности убитых татей. Что Дан, за отсутствием Домаша — поскольку монах явился на подворье, когда Домаш уже ушел в лавку — с удовольствием и сделал.

«Пройти мимо» попытки ограбления усадьбы-мастерской Дана и Домаша и не поинтересоваться: — За что же такое счастье? — естественно, не могли и в окружении боярыни Борецкой. Ведь, если бы Дан был просто боярином, пусть даже и с причудами… А, он успел стать фигурой! Притом нужной, благодаря своим потугам на ниве спасения Новгорода, и не то, чтобы уже важной — до этого еще далеко — но, зато, весьма полезной, то бишь, необходимой на политической шахматной доске Господина Великого Новгорода. Поэтому в мастерскую, вместе со своими подручными — двумя, хорошо знакомыми Дану крепкими мужичками, заехав через ворота, открытые им Рудым — то есть верхами, спешившись затем и почистив свои, забрызганные свежей новгородской грязью… — днем-то, как раз, дождь шел, хороший такой, проливной, дождь. И дорогу от крепостного вала до усадьбы Домаша, в отличие от города, не замощенную деревом, он превратил в жидкое месиво… — значит, и почистив свои, забрызганные грязью, дорогие красные сапоги, внеочередной раз прибыл новгородский тысяцкий. Вопреки ожиданиям Дана, воевода не стал обозначать заинтересованность в этом визите Марфы Посадницы — что, в общем-то, и так было понятно — и выражать сочувствие «морально» пострадавшим от ночного «визита» Домашу и Дану. А также спрашивать — все ли цело и все ли целы в усадьбе, поскольку, ясен пень, и Дан это отлично понимал, боярыню интересовал лишь он один… Нет, воевода, удостоверившись, что с Даном все в порядке, и поздоровавшись с Даном и отдельно, одним общим приветствием, со всеми, кто был на дворе… — Василий Казимер, новгородский тысяцкий, вовсе не являлся «записным демократом» и у него и в мыслях не было ставить ремесленников, купцов и житьих людей на один уровень с собой, боярином из древнего рода… Но! Но будучи далеко не глупым человеком, Василий подмечал, что заморский боярин Дан ведет себя с «черным людом» несколько иначе, чем он, тысяцкий. И дела у него, от этого, идут только лучше, и результат, по окончании, он тоже получает более впечатляющий. Одна лишь задумка с «ин-фор-ма-ци-онной ди-вер-сией» — как назвал ее боярин Дан, по донесениям верных людей буквально за месяц перевернула отношение новгородской черни к московскому князю. Да, кстати, и «верные воеводе люди» — это тоже была идея литвина, не пожалеть злата и серебра и организовать, кроме телохранителей, еще и тайную службу… Вообще-то, подкидывая данную идею тысяцкому, Дан рассчитывал, что это будет, в первую очередь, служба посадника и боярыни Борецкой по отслеживанию настроений новгородцев. Служба, необходимая для того, дабы всегда быть готовым к возможным, спровоцированным Москвой, волнениям в городе. А, такая готовность уже, сама по себе, — и воевода тут был полностью согласен с Даном, удивляясь только — почему они с Борецкой сами не додумались до создания подобной службы — снижала опасность этих волнений, а то и позволяла совсем предотвращать их. Нужно, лишь, чтобы «верные люди» были и среди купцов, и среди житьих людей, и среди «черни», и, как это ни кощунственно, и среди бояр. Чтобы они, «верные люди», присутствовали даже на приеме у владыки, не говоря уже о собрании купеческого братства или простой корчме… А, вот, как заставить «верных людей» быть «верными», особенно, если они не очень желают этого, то есть, как «вербовать верных людей», литвин рассказал воеводе отдельно… хоть, сие и покоробило Василия. Но литвин сказал, что судьба Новгорода и его людей, в том числе и людей близких к воеводе, важнее такого принуждения к «со-труд-ни-че-ству» некоторых бояр, купцов и прочих разных. Единственно, тысяцкий не знал, что Дан, учитывая «моральный кодекс» Василия, специально сделал упор на этом моменте в своей речи — на том, что, иногда, надо выбирать, или чистая совесть, или… Или отсутствие Новгорода со всеми новгородцами и новгородской землей, как таковой, в будущем! В общем, наблюдая за необычным боярином Даном, Василий решил, что ему тоже стоит применить, начать применять методы Дана. Тем паче, что первый удачный опыт уже имелся, опыт, полученный на восстановлении — а кое-где и на строительстве с нуля — крепостных стен Новгорода. Правда, работы на стенах еще далеко не закончены, но дело двигалось с поразительной быстротой, и работал «черный» люд не за страх, а за совесть. И бывало даже свои материалы использовал… Уже и нехватка средств, выделенных казной города на ремонт стен, не казалась воеводе столь большой… А, всего-то, он попробовал, как и литвин Дан, здороваться… ну, не со всеми, конечно, а со старшими в группах, и интересоваться их мнением. Да, иногда, одобрительно отзываться об их работе… — новгородский тысяцкий, удостоверившись, что с Даном все в порядке, и поздоровавшись с Даном и одним общим приветствием с остальными, сходу, перешел, ко второму вопросу, с которым, вероятно, его отправила на подворье Домаша боярыня Борецкая. Тысяцкий спросил Дана — готов ли он выполнить свое обещание и заставить ганзейских купцов тряхнуть мошной? Уговорить их выделить казну на, связанные с предстоящей войной, расходы Новгорода?

Дан, услышав вопрос воеводы, чуть не выронил кружку с квасом, которую держал в руке… Он, как-то, не рассчитывал, что Марфа Борецкая, стоящая во главе совета «300 золотых поясов» и, фактически, управляющая Господином Великим Новгородом, так быстро перейдет к активным действиям. Особенно после того, как столько времени «промурыжила» Дана с его аргументами, пропускала мимо ушей все аргументы Дана о войне с Москвой. О подготовке к войне с Москвой. Нет, Дан, конечно, хотел и старался, чтобы это случилось, как можно раньше, однако… Однако, все равно, вышло неожиданно.

Дан осторожно поставил кружку с квасом на ступеньку крыльца Домашевых «хором», где они устроились вместе с тысяцким, и посмотрел в глаза воеводе…

— Тогда без обиды, добро? — произнес Дан.

— Добро, — согласился воевода, не отводя взгляд. Он, фактически, еще после старцев, признавших в Дане иноземного боярина, стал воспринимать Дана, как равного. Странноватого и… иногда, как это ни удивительно, очень опасного, но равного. И это — и то, что «литвин» Дан необычен и его поведение больше похоже на поведение «черни», чем на боярское; и то, что, несмотря на такое поведение, не нужно недооценивать «мастера Дана», ибо его род, скорее всего, ровня Борецким и тысяцкому, а, возможно, и выше — князьям и заморским королям; и то, что боярин Дан, опять-таки — несмотря на многие, роднящие его с худородным «людом» черты поведения, весьма умелый воин — в некоторых воинских искусствах гораздо более умелый, чем Василий, пусть «литвин» и не показывает это — и к нему нужно относиться настороженно, поскольку он опасен — подтвердил и владыка Иона на «посиделках» в доме Марфы Борецкой…

— Ежели только для того, чтобы боярыня Марфа могла набрать наемников, — заявил Дан, — то не готов! А, ежели боярыня Марфа хочет завести в новгородском войске отряды лучников и стрелков из самострелов по типу фряжских, тогда готов. Лишь обдумаю, как говорить с гостями-купцами Ганзы.

— Ну, что же, — сказал тысяцкий, — обдумывай. — И, как бы, подтверждая согласие Марфы Посадницы на реорганизацию армии Господина Великого Новгорода, добавил: — На следующей неделе-седмице я загляну к тебе.

— Добро, — повторил, вслед за воеводой, Дан. И, пока воевода не ушел, уронил-спросил: — Скажи, Василий Александрович — о том, что воевода — «Александрович», Дану сообщил Домаш — я, ведь, тебе говорил, что времена ополчения давно прошли и Новгороду нужна другая армия? — И, не дожидаясь ответа Василия, Дан, тут же, продолжил: — Говорил и не единожды, да, только, мои слова напрасны были — сейчас Дан, в первую очередь, имел в виду боярыню Борецкую, и воевода прекрасно его понял. — А тут, вдруг, раз, и на тебе! Создаем отряды лучников и стрелков из самострела!