Глава 9

Ее цвет лица вызывал у него глубочайшее удивление. Он и глазом не успевал моргнуть, как в ее внешности происходили самые непредсказуемые перемены. Румянец сменялся бледностью и наоборот, если не прямо у него на глазах, то за очень короткий промежуток времени.

Нельзя сказать, в обычном смысле слова, что на ее щеках вспыхивал румянец, так как, появившись, он не исчезал через несколько минут, как это обычно бывает, после того, как происходила перемена, после того, как лицо ее розовело, оно не меняло цвета в течение нескольких часов, на него не возвращалась прежняя бледность.

Заметнее всего это было по утрам. Когда открывались ставни и он бросал на нее первый взгляд, ее щеки цветом напоминали камелии. Но не проходило и нескольких минут, как она вслед за ним спускалась вниз и садилась за стол, и тогда они окрашивались розовой свежестью гвоздик или нежных примул, еще больше оттенявшей ее голубые глаза и так шедшей к ее золотым волосам, что она делалась просто неимоверно хорошенькой, одно загляденье.

Однажды вечером в театре (они сидели в ложе) между двумя актами пьесы произошла та же метаморфоза, но на этот раз он приписал ее болезни, хотя, если это и было так, она ему в этом не призналась. Они немного опоздали, и поэтому вошли уже в полной темноте, освещаемой лишь огнями на сцене. Когда же в антракте зажглись на полную мощность газовые лампы, она обнаружила (к своему величайшему неудовольствию, причину которого он не мог распознать), что их ложа окантована зеленым дамастом совершенно ядовитого оттенка незрелого яблока. Это, в соединении с бьющим ей в лицо газовым светом, придавало ей изможденно-желтый вид.

Из зрительного зала на нее (как это всегда бывало, когда она вместе с ним появлялась на людях) обратилась не одна пара глаз, как мужских, так и женских, вооруженных биноклями, что вполне допускалось общепринятыми нормами.

Сначала она неловко ерзала на стуле, затем резко встала и, коснувшись его запястья, извинилась и направилась к выходу. «Тебе нехорошо?» — спросил он, приподнимаясь, чтобы последовать за ней, но она уже исчезла.

Она вернулась до того, как снова погасли лампы, и вернулась совершенно другим человеком. Мрачная бледность исчезла с ее лица; на ее щеках пылал нежный абрикосовый румянец, демонстрируя всем ее красоту, успешно победившую совместные усилия своих противников — газовый свет и обивку ложи.

Число направленных на нее биноклей мгновенно удвоилось. Некоторые не сопровождаемые дамами мужчины приподнялись со своих мест. По залу пробежал одобрительный шорох, который скорее даже можно было почувствовать, чем услышать.

— Что с тобой такое? — озабоченно спросил он. — Тебе сделалось нехорошо? Может, ты за ужином…

— Я в жизни себя лучше не чувствовала! — уверенно ответила она.

Теперь она сидела непринужденно откинувшись на спинку стула и была явно в своей тарелке, а перед началом следующего акта, когда свет еще не погасили, она с улыбкой повернулась к нему и смахнула с его плеча несуществующую пылинку, чтобы гордо продемонстрировать всем окружающим, с кем она сюда явилась и кому принадлежит.

Однако как-то утром его опасения взяли над ним верх. Он поднялся из-за стола, где они сидела за завтраком, подошел к ней и приложил ей ко лбу тыльную сторону ладони.

— Зачем это ты? — безмятежно спросила она, подняв глаза на его руку, нависшую у нее над бровями.

— Я хотел проверить, нет ли у тебя температуры.

Но кожа ее была прохладна на ощупь, как оно и положено.