— Вполне, — согласился он, скорее для того, чтобы сделать ей приятное. Сам-то он особых достоинств в этом напитке не видел: не пойми что — ни лекарство, ни выпивка.
— Допей все, иначе не поможет, — мягко, но настойчиво сказала она. — Видишь, как я.
Чтобы пощадить ее чувства и из уважения к затраченным трудам, он допил до дна.
После этого он неуверенно провел языком по нёбу.
— Какой-то странный привкус — ты не находишь? Вяжет немного.
Она взяла у него стакан.
— Это потому, что я туда молока добавила. Ты отвык от этого вкуса. Забыл, наверное, как тебе нравилось сосать грудь, когда ты был младенцем.
— Забыл, — подтвердил он с насмешливой серьезностью. — Ведь ты еще не давала мне возможности снова лицезреть эту сцену.
Они немного посмеялись тихим, доверительным смехом.
— Пойду сполосну стаканы, — сказала она, — а потом поднимемся наверх.
Сначала он спал крепко, а перед тем, как заснуть, не переставал чувствовать в желудке расслабляющее тепло тонизирующего напитка, хотя, в отличие от обыкновенной выпивки, он грел только желудок, не разносясь по всему телу. Но через час или два он проснулся в мучениях. Тепло перестало быть приятным, оно превратилось в обжигающее пламя. Сон уже не шел к нему — ему казалось, что у него внутри беспрерывно поворачивали острый огненный меч.
Оставшаяся часть ночи напоминала восхождение на Голгофу. Он не раз взывал к Бонни, но та была слишком далеко и не слышала. Наконец, отчаявшись, брошенный и беспомощный, он закусил губу и замолчал. Утром весь его подбородок был покрыт запекшейся кровью.
В дальнем углу комнаты, на огромном расстоянии от него, стоял стул с его одеждой. Стул из черного дерева с обитыми абрикосовым плюшем сиденьем и спинкой. Стул, на который он раньше никогда не обращал особого внимания, теперь сделавшийся символом.
Символом неизмеримого расстояния от болезни до здоровья, от беспомощности до дееспособности, от смерти до жизни.
В дальнем углу, на огромном расстоянии.
Он должен добраться до этого стула, преодолеть расстояние. Путь большой, но он должен его пройти. Он так напряженно, с такой тоской пожирал взглядом этот стул, что вся комната словно погрузилась в туман, а стул сделался центром мироздания, единственным ярким предметом среди расплывшихся очертаний.
Он не мог спустить ноги с кровати, поэтому сначала ему пришлось съехать на пол головой и плечами. Вслед за этим, отчаянно дернувшись, он скинул вниз и все остальное.
Потом он пополз по полу, будто огромный червяк или гусеница, касаясь ковра подбородком, шевеля ворс жаркой волной прерывистого дыхания. Но, конечно, ни один червяк или гусеница не может таить в сердце такую отчаянную надежду.
Медленно, словно остров за островом преодолевая один цветочный узор за другим. А одноцветный фон между ними казался ему проливом или бездной, не в дюймы, а в мили шириной. Тому, кто когда-то соткал этот ковер, и в голову не могло прийти, что этим отрезкам будет вестись такой счет, что их окропят пот и кровь, пролитые в бессилии и надежде.
Он приближался к цели. Стул уже виделся не целиком, его спинка находилась у него высоко над головой. В его поле зрения попадали четыре ножки, стоявшие между ними туфли и часть сидения. Все остальное тонуло в туманной высоте.