Мы видим здесь проявление двух черт личности Нижинского: его приверженность работе и его неспособность выразить себя при помощи слов. Он работал как модельер, используя тело своей сестры в качестве ткани. Далее становятся явными его гений, а затем и оборотная сторона его таланта:

Нижинский, и это нам уже стало понятно, был одарен особенным образом. Но до конца ли нам понятно, что именно в его характере выходило за рамки обычности? Это объяснило бы его изоляцию. Его молчаливое безответное одиночество имеет только одну причину – бескрайнюю жажду абсолюта. Нижинский хотел добиться совершенства любой ценой; а ведь тот, кто молится с таким усердием, всегда бывает услышан…

Несмотря на то что Нижинский был «занят подготовкой своего первого балета» (Бронислава), 24 января 1911 года[95] он танцевал «Жизель» с Тамарой Карсавиной (Теляковский выказал большую терпимость и, вместо того чтобы подвергнуть взысканию за позднее возвращение, еще раз перенес дату показа балета). Это представление ожидали все балетоманы и высший свет Петербурга. На спектакле присутствовала вдовствующая императрица Мария Федоровна, а также великие князья и множество придворных. Нижинскому и Карсавиной оказала честь самая высокая аристократия России. Кар-савина танцевала, как и в Париже, чувственную трепещущую Жизель, она привлекала земным женским обаянием, в противоположность эфирной Жизели Павловой. Нижинский же «превзошел самого себя. Он танцевал, как никогда прежде» (Бронислава).

Легкость, воздушность и виртуозность его движений создавали ощущение нереальности происходящего. Зрители, которых переполняли чувства, при каждом его появлении на сцене аплодировали так громко, что оркестр был вынужден прекращать играть.

Этот вечер изменил жизнь Нижинского. На следующий день ему позвонили из конторы Императорских театров: Вацлава просили незамедлительно прибыть в контору Императорских театров к управляющему Крупенскому (директор Теляков-ский в то время находился в Москве). Тот холодно принял танцовщика и строгим тоном чиновника объявил: Нижинский должен быть немедленно уволен за появление на сцене в спектакле «Жизель» в присутствии ее императорского величества Марии Федоровны (которая якобы сама приказала это сделать) в непристойном костюме. Согласно традиции, принятой в Мариинском театре, в балетах, посвященных Средневековью или Возрождению, танцовщики обычно поверх трико надевали короткие штаны. Нижинский же решил танцевать в «Жизели» в костюмах, созданных Бенуа для выступлений в Париже, и в первом акте появился на сцене только в трико и коричневом колете с прикрепленным к бедру кармашком-сумочкой.

Увольнение танцовщика живо обсуждалось в прессе, и весь Петербург был взбудоражен. Нижинский, Бог танца, приобретший широкую известность по всей Европе, уволен? Никто не мог в это поверить. Тут же стали писать, что если его костюм действительно был неприличен и оскорблял высочайшее достоинство, то наказание за это должны понести истинные виновники случившегося, то есть режиссер и костюмер, а не артист, который перед выходом на сцену надевает то, что ему приготовили. Спустя несколько дней гофмаршал императорского двора граф Бенкендорф лично посетил Нижинского (он в нем ценил большого артиста), желая «уяснить, что же именно произошло и каковы обстоятельства этого увольнения» (Бронислава). Он рассказал ему, что вдовствующая царица Мария Федоровна, когда в ее присутствии заговорили на эту тему и кем-то было сказано, что Нижинского уволили по ее указанию, заметила, что впервые слышит об этом. И подчеркнула, что не видела в костюме танцовщика ничего неприличного, а если бы ее что-то шокировало, она об этом сказала бы немедленно. Наверно, добавила Мария Федоровна, то была шутка со стороны «молодых людей».

Речь шла о двух великих князьях, Сергее Михайловиче и Андрее Владимировиче, дяде и кузене царя, и эти «молодые люди» были далеко не молоды. И тот, и другой входили в круг поклонников Кшесинской. Первый когда-то давно был, говоря языком галантного века, ее «покровителем», а второй оставался таковым предшествующие описываемому случаю десять лет.[96] Именно он и приказал от имени вдовствующей императрицы уволить Нижинского. Андрей Владимирович сделал это, желая угодить своей любовнице. Дело в том, что несколькими неделями ранее Нижинский допустил бестактность, которая стала причиной его опалы у Кшесинской. Та хотела исполнить с Вацлавом «Жизель» 13 февраля, во время своего бенефиса, посвященного двадцатилетию ее работы в труппе Императорского балета. Он тогда отказал ей, сославшись на то, что не успеет подготовиться, так как лишь совсем недавно возвратился из отпуска и не вошел в форму. После чего принял предложение танцевать «Жизель» с Карсавиной 24 января, то есть за три недели до бенефиса Кшесинской. Взбешенная Кшесинская пожелала во что бы то ни стало добиться его увольнения. С того момента это было уже решенное дело.

Дирекция Императорских театров, хорошо понимая, что с Нижинским нельзя расстаться как с простым слугой, предложила ему написать прошение с извинениями за свой костюм и просьбой восстановить его в звании артиста Императорских театров, как только ему доставят приказ об увольнении. Прошение было бы принято, а просьба удовлетворена. Но танцовщик высокомерно отказался. Тогда дирекция предложила ему такой же контракт, какой имели крупнейшие артисты Императорских театров: жалованье в размере 9 тысяч рублей в год за двадцать спектаклей (так у него каждый год было бы несколько свободных месяцев для того, чтобы выступать за рубежом). Это поставило бы Нижинского на один уровень с Шаляпиным (чтобы понимать, какое грандиозное предложение сделала ему дирекция, нужно вспомнить, что до этого Нижинскому уже подняли жалованье до 960 рублей, что делало его одним из семи самых высокооплачиваемых танцовщиков в Петербурге).[97] Но он снова отказался. Тогда ему сделали и вовсе невероятное предложение: 12 тысяч рублей в год. Упрямый и несгибаемый Нижинский помолчал, а потом ответил так (согласно воспоминаниям Брониславы):

Из этих слов очевидно, что надменность и гордость артиста не знали границ. Возможно также, что к отказу его побудил Дягилев. В то время Нижинский, по словам сестры, «полностью находился под влиянием Дягилева». Что, если Дягилев навел Нижинского на мысль, что из гордости тот не вправе поддаться на уговоры дирекции? Несомненно, так и было. Возможно даже, что он убедил Вацлава танцевать в слишком откровенном костюме для того, чтобы вызвать шумиху. Как бы то ни было, этот инцидент стал нежданной удачей для Дягилева. В тот же день он телеграфировал Астрюку: «Вестрис был уволен в течение 24 часов после блистательного дебюта в присутствии всего Петербурга. Повод – костюм в стиле Карпаччо, созданный Бакстом. (Sic!) Чудовищная интрига. Пресса сегодня негодует. Интервью с директором, который объявил о своем намерении вернуть Вестриса, но тот отказался. Ужасный скандал. Используйте для рекламы. Подтвердите получение. Серж». Это только и требовалось ловкачу Астрюку.

Со своей стороны, Нижинский мог только радоваться перспективам, открывающимся перед ним: богемная жизнь вдалеке от докучливых бюрократов с их глупыми суждениями и работа над новыми балетами вместе с великими музыкантами и великими художниками.