Князь еще несколько мгновений сохранял прежнюю позу, ожидая продолжения, потом неторопливо выпрямился.
— Деньги не проблема, есть сильные интересанты, кои дадут серебра, сколько потребуется.
— Английский немцы? — небрежно поинтересовался Строганов, но князь промолчал, лишь нервно дернулся ус.
Именитый гость холодно усмехнулся и воинственно выставил бороду вперед:
— Мастерград силен, один я не справлюсь, — Строганов задумался, потом продолжил более фривольным тоном, — Вот если вся русская сила придет на подмогу, тут, пожалуй, осилить можно…
Князь и именитый гость сидели за запертыми дверьми палаты пока на улице не начало темнеть. Только тогда скромная карету запряженную рыжей четверней, в которых лишь знающий человек мог опознать очень дорогих и породистых коней, выехала мимо охранявших двор голицынских холопов на улицы Москвы.
Смутное и страшное время наступило. Дескать осерчал государь на стрельцов, в опале держит, а то и того хужее, разогнать возжелал полки верных слуг своих. Слухи один другого страшнее ходили по стрелецкой слободе. Шептались украдкой: Нами правит кукуйский да мастерградский кутилка! Всю землю выпустошил, остались де только душой да телом. Рассказывали, как хорошо было в старину: о разбоях не слыхивали, жизнь дешевле, сытнее, благообразнее… Эх, были времена!
Праздничный колокольный звон тысяч церквей плывет над Москвой. Черные тучи галок и ворон с недовольным карканьем носятся над пестрыми, увенчанными золотом крестов маковками. Густые толпы валят вдоль узких, изрядно унавоженных конскими яблоками улиц мимо заборов за которыми укрылись богатые каменные и невзрачные бревенчатые избы. Люди торопятся на службу. В толпе мелькают красные, зеленые, клюквенные парадные стрелецкие кафтаны. Рядом жены в разноцветных душегреях поверх сарафанов. Шум, гам! Купчишки выглядывают из дощатых лавчонок. Для них и праздник не повод остановить торговлю. Надрываясь кричат, зазывают.
У церквушки, что в стрелецкой слободе, теснота, давка. Страшноглазые нищие у церковных дверей трясут окровавленными культями и ранами, хватают руками, требуют от богомольцев милостыню. Безместный, высохший, словно кость поп взгромоздился на телегу. Осмотрелся, мотнув квадратной пего-серой бородой. Глаза горят фанатичным огнем. Внизу море армяков и разноцветных кафтанов, не протолкаться.
— Что же это делается православные!? — заорал густым басом, от натуги побагровел, легко перекрывая шум немаленькой, забитой людьми площади. Народ начал останавливаться, оборачиваться.
— Русь издавна верою жила, ею и спасалась! Где царь истинный, христолюбивый? А нет его! Последние времена пришли… Ныне у нас не царь, а антихрист, раньше все в Кукуе с немцами знался и жил все в Немецкой слободе, в среду и в пятку мясо ел. А теперь и того хужее, забыл старину. Кто он еси? Кал еси, вонь еси, пес еси смрадный! Воистину говорю вам, последние времена настают, ибо с таким царем падет последний оплот благочестия — третий Рим, а четвертому не бывать!
Слова разнеслись до самых дальних углов. На площади воцарилась тишина, лишь слышен отдаленный звон колоколов да каркает стая ворон, кружащая над церковью. Раззявленные рты, выпученные глаза, переглядывается народ. Страшны речи безместного попа. Худо стало жить и с каждым годом все скуднее и тревожнее. Где Русь православная? При покойном царе Алексее Михайловиче все по старине правилось, а сейчас по-новому как мастерградские немцы царю указывают! Речи огнем жгут сердца, но страшно, страшно, ноне не 7191 год от сотворения Мира[26]. Вмиг схватят и после пыток казнят смертию!
Поп ткнул рукой в сторону нищих.
— Смолчите и вам такими быть! Не доделали стрельцы дело! Осталось еще семя нарышкинское. Злобствует, извести народ христианский хочет! Где столб каменный, который поставили стрельцы на Красной площади в память о измене нарышкинской? А нет его, срыли! Захотим помочь истинной вере православной, не жалеть ничего, дворы продавать, жен и детей закладывать, жизнь отдавать, а веру отстоять! Пострадаем за веру христианскую, живот отдадим, зато душу спасем!
Толпа грозно загудела. И еще чуть-чуть и повторится стрелецкий бунт едва не стоивший жизни царю Петру. Кричали: «Не дадим погибнуть вере христианской, хотим старины».
Поп, размашисто перекрестившись, произнес Исусову молитву. «Аминь», дружно ответила площадь.
На улице, ведущей к церкви мелькнули зеленые кафтаны преображенцев. Увидев толпу, побежали, грохоча сапогами по дощатой мостовой, на ходу готовя фузеи. Поп остановился, приставил грязную пятерню ко лбу, разглядывает. Толпа бывшая до этого аморфной амебой в один миг сплотилась, не подпуская солдат к телеге. Крик, шум. К телеге пролез купчина. Пальцы сверкают серебряными перстнями.
— Батюшка, спускайся, негоже если тебя поймают воровские солдаты.
Когда растрепанные преображенцы во главе с прапорщиком протолкались к телеге, их ждало разочарование. Попа и след простыл. Лишь зло ухмылялись обступившие телегу краснощекие приказчики и одетые в клюквенного цвета кафтаны стрельцы полка Федора Головленкова.
— А нету никого, — бойко и насмешливо произнес молодой стрелец, тряхнул кудрявыми волосами и картинно развел руки.