И еле-еле, пробираясь через сотни преград, до меня донеслось едва различимое:

— Потому что вы сделали меня сиротой. Снова.

Я поднял на нее взгляд, стараясь понять, показалось или нет. Что именно она сказала. Действительно я это услышал или все это игра моего воображения, помноженная на выдержанный виски.

Но Тина никак не реагировала, не плакала, не кричала и не пыталась отстоять свою правду. Она не вела себя как любой человек в подобной ситуации, а просто была…собой. И это пугало.

— Кажется, не я один тут пьян.

— Я никогда не пью.

— Шутишь?

— И не шучу, вы забыли?

Она стояла в отдалении от меня, маленькая, взъерошенная, нахохлившаяся как редкая птичка. Хотелось подойти, сгрести в охапку и лаской, поцелуями выбить из головы дурехи все, что было между нами. Хотелось коснуться ее, прижать к себе, почувствовать через ткань рубашки то, как часто бьется ее сердце. И то, как в такт ему вторит мое.

От этого желания ныли пальцы, скручивало нервы, жгло кишки так сильно, что хотелось кричать.

Нельзя, нельзя, нельзя дать слабину.

Я встал с дивана, не слишком грациозно оттолкнувшись руками от спинки, и пошел к выходу. Меня все еще шатало, но в голове стало шуметь, а во рту появился вязкий привкус шиповника. Значит, я начал трезветь. Осталось решить, что делать дальше, продолжить или поехать в отель, чтобы отоспаться. Я думал обо всем этом, как вдруг мне в спину прилетело:

— Раньше я так сильно хотела, чтобы вы умерли, и мне было за это нисколечко не стыдно. Представляете? Не очень по-христиански, верно?

Я замер. Обернулся, жадно ища взглядом хрупкую фигурку. Тина сидела на диване, на том самом месте, откуда недавно встал я. Она, опустив голову вниз, смотрела на пол, так внимательно, будто собиралась по памяти перерисовать узор ковра.

— А теперь? — мой голос звучал до невозможного чужим. Никогда раньше я так не говорил, ни до ни после.

Внутри меня что-то громко ухнуло вниз. Кажется, это надежда пролетела через все этажи и опустилась куда-то на дно, оказавшись между любовью и верой. Я внимательно смотрел на Тину, надеялся, что она сейчас поднимет свой взгляд, посмотрит на меня, все объяснит. Раньше.

Раньше, мать вашу!

— А теперь, — ее голос дрогнул так, будто она улыбалась, — а теперь мне за это стыдно.

В Новгороде мне было как угодно: плохо, душно, тошнотворно и тоскливо. Только хорошо не было, но город тут не при чем.

Я старательно избегал маршрутов, которые могли напомнить о той поездке. Обходил ее улицу за несколько кварталов, дом, церковь, ресторан и пустырь, как будто ничего не было. Собственно, и не было ничего.