Пока Герта шла по коридору, сознание кусочек за кусочком собирало картину произошедшего: взломанный замок, обрывки бумаги, кучи разбросанных по коридору разодранных книг, сорванные со стен фотографии, осколки разбитой хрустальной вазочки, вывернутые ящики комода, бусинка ее янтарного ожерелья на полу посреди комнаты, свастики на стенах. «Вонючие жидовки!» Вечная история… В квартире стоял странный запах. Герта услышала, как на кухне булькает кипящая вода. За секунду до того, как поднять крышку, она догадалась, что увидит. В кастрюле со свернутой шеей и высунутым языком плавал Капитан Флинт. Она не закричала. Только погасила огонь и закрыла глаза. От сдавивших горло стыда и унижения Герту замутило. Срочно нужна была сигарета. Она сползла на пол и закурила, подогнув ноги, подперев лоб ладонью, прислонясь спиной к стене со свастикой. Внезапно Герте стало ясно, что это никогда не прекратится, что всю жизнь так и будет. Черное или белое. Да или нет. С кем ты, во что веришь, кого ненавидишь. Кто убьет тебя. В голове звучало глухо, будто пилой по живому: «Je te connais, je sais qui tu es».
Вся та смутная тоска, которая охватывала Герту на собраниях в баре «Капулад», переплавилась в чистую ненависть. Кристальную. Незамутненную. Идеологическая борьба кончилась, началась борьба настоящая, когда хочется раскроить врагу череп, когда точно знаешь, за что дерешься, когда не обойтись без молниеносной реакции и крепких мускулов, когда приходит время осваивать искусство самообороны, учиться заряжать и разряжать оружие, оттачивать меткость…
«Или они, или ты, форелька», – зазвучал в голове голос Карла, который когда-то на крыше веранды тренировал ее на всякий пожарный.
Воспоминание всколыхнуло что-то в глубине души Герты. Тоску по братьям. Какой-то предмет царапнул ей бок, прежде чем слезы успели затуманить глаза. Чтоб тебя, подумала девушка. Чертова еврейская дура. Да неужели ты порадуешь этих ублюдков, показав, что они довели тебя до слез? Герта грохнула об пол кулаком, злясь более на себя, чем на кого бы то ни было, и тут же вскочила, достала из сумки камеру, прижала к глазу видоискатель, навела на резкость, подкрутила диафрагму, поймала в кадр сначала голову попугая на свернутой шее, потом язык крупным планом и принялась снимать. Глаза ее сверкали, ноздри раздулись, на руках, крепко сжимающих фотоаппарат, побелели костяшки. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк…
Когда пришли Руфь и Чим, им и без расспросов стало ясно, что произошло. Друзья застали хмурую и сосредоточенную Герту с засученными рукавами, склонившуюся над кухонным столом. При помощи банки клея и кисточки девушка пыталась спасти хоть какие-то из книг. На бледном лице застыло строгое, упрямое выражение, как будто только ручной труд помогал Герте сдерживать эмоции. Она не шевельнулась, когда Руфь и Чим вошли, не произнесла ни слова. Протиснувшись между разбросанными вещами и поломанной мебелью, Чим попытался ее обнять. Герта отстранила его рукой. Ей не требовалось ничье сочувствие.
– Украли что-нибудь? – спросил поляк.
– Ничего такого, без чего нельзя обойтись. – Голос Герты был тверд и мрачен. После налета уцелели лишь теннисные туфли и одежда, висевшая в дальнем шкафу. – Они сварили живьем Капитана Флинта.
– Вам надо уйти из дома, – попытался убедить ее Чим, – они могут в любой момент вернуться.
– Что толку уходить? – ответила Герта. – Если тебя ищут, то найдут. Единственное, что мы можем сделать, – подготовиться на случай, если это повторится. – Руфь понимала, что подруга имеет в виду, но на этот раз не стала спорить.
– Его-то зачем было убивать? – вздохнула она. – Он же был просто милый старый попугай, всех любил.
Герта отвернулась к стене и судорожно сглотнула, но тут же взяла себя в руки. Она сидела неподвижно, подперев голову рукой, пока Чим уговаривал девушек съехать с квартиры – безуспешно. Хорошо еще, что Герта и Руфь согласились, чтобы он у них переночевал. Нельзя было оставлять их одних.
До конца дня они с исступлением революционеров, пытающихся изменить миропорядок, устраняли следы погрома. В дыры вокруг замка они натолкали замазки. Руфь засунула пишущую машинку в кожаную сумку, чтобы потом отнести в мастерскую в районе Маре, где работал ее знакомый. Чим завернул Капитана Флинта в полотенце и унес. Герта, несмотря на всю свою стойкость и хладнокровие, не в силах была это сделать. Мокрый, попугай казался совсем маленьким. Чим с нежностью посмотрел на птичье тельце, вспоминая, как Капитан Флинт ковылял на кривых ногах по гостиной, как выкидывал свои коленца. Говорить он так и не обучился, зато иногда слушал так вдумчиво, как не всякий человек умеет. Но скорбь была недолгой. Пару минут спустя Чим уже водрузил на голову пилотку из газеты, взял в руки кисть и вскарабкался на самую верхнюю ступень стремянки с твердым намерением сделать стены в коридоре чище и непорочнее, чем Земля в первый день творения. К вечеру его руки стали пятнистыми от краски, а в жилище Герты и Руфи воцарился почти что порядок. Можно было сказать, что квартира с честью выдержала первый штурм. Все пропиталось запахом краски и растворителя. Друзья открыли окна и с наслаждением вдохнули смутную свежесть начала лета.
Политическая обстановка была накалена до предела. Отказ Англии поддержать Францию, с тем чтобы остановить предпринятую Гитлером ремилитаризацию Рейнской области, продемонстрировал французам, что они остались без своего основного союзника. Постоянные передвижения войск Муссолини на границе Абиссинии отнюдь не внушали оптимизма. Едва ли хоть одно воскресенье в Париже обходилось без уличных протестов. Сотни тысяч человек регулярно выходили на улицы со знаменами, плакатами и лозунгами, призывая сформировать Народный фронт. Чим, Анри Картье-Брессон, Герта, Фред Штейн, Брассай, Кертес… фоторепортеры со всей Европы, стремясь поймать в объектив кипение страстей, карабкались на карнизы, залезали на деревья, поднимались на крыши. Студенты, рабочие из Сен-Дени собирались в круг и о чем-то яростно спорили в районе Маре… Что-то явно назревало. Что-то серьезное, грозное… И все рвались в гущу событий со своими «лейками», «кодаками», «лингофами», «эрманоксами», «роллейфлексами», двухлинзовыми зеркалками… с просветленной оптикой, с трансфокальными объективами, с полуавтоматической зарядкой, с фильтрами, со штативами… Бегали, взвалив все это на плечи. Они были всего лишь фоторепортеры, профессиональные зрители. Свидетели эпохи, не знающие, что живут между двумя мировыми войнами. Большинство привыкли нелегально пересекать границы. Они уже не были немцами, венграми, поляками, чехами, австрийцами. Они были беженцами. Не принадлежали ни к одной нации. Кочевники, люди без родины, они чуть ли не каждую неделю собирались, чтобы почитать вслух отрывки из романов, стихи, сыграть спектакль по антифашистской пьесе Брехта или устроить лекцию. Все они были романтиками. Дай мне фотографию – и я построю тебе мир. Дай мне камеру, и я покажу тебе карту Европы, больной и хрупкий континент, всплывающий из ванночки с проявителем: вот лицо старика на фоне Нотр-Дама; вот женщина в трауре, прикрыв глаза, бормочет молитву у камня на еврейском кладбище; и всего несколько лет спустя – мальчик, в страхе поднявший руки в варшавском гетто; раненый солдат с повязкой на глазах, диктующий письмо товарищу; темные силуэты зданий на фоне черно-белых вспышек от взрывающихся снарядов; вот Герта, скорчившаяся в окопе с камерой на шее; легкое смещение фокуса, чтобы взять в кадр горящий мост на заднем плане, геометрия ужаса. Еще немного, и мир превратится в театр военных действий.
На рю Лобино каждую вторую субботу торговали экзотическими товарами, там были и индийские специи, и духи в разноцветных флакончиках, и ткани цвета индиго, и хна для волос, и птицы тропических лесов, родичи Капитана Флинта. Каждый раз, проходя мимо торговца пернатыми, Герта вспоминала о нем. При взгляде на оранжево-зеленое оперение в памяти вставала обложка книги, которую она читала в детстве: на аквамариновом фоне – пират с попугаем на плече.
Воображение вечно шутило с ней шутки. Уносило слишком далеко. Джон Сильвер, «Остров сокровищ».. Излишняя впечатлительность. Герту, выросшую в мире, готовом вот-вот рухнуть, история с Капитаном Флинтом ранила гораздо больнее, чем она готова была признать. Не только из-за того, что она привязалась к попугаю, не только из-за того, что привыкла наблюдать, как он разгуливает по квартире, но еще и потому, что гибель его была бессмысленной. Абсурдной. Никому не нужным варварством. Однако девушке даже в голову не приходило купить нового королевского попугая из Гвианы. Не из тех она была, кому непременно надо заполнять пустоты в сердце. Герта ходила между палатками, дыша хаосом рю Лобино, – аромат имбиря и корицы, крики торговцев, чириканье птиц, – ловя образы незнакомого мира.
Чим уговорил их поселить в одной из незанятых комнат квартиры Фреда Штейна, молчаливого и застенчивого парня с врожденным чувством композиции. То, что он тоже был из Германии и к тому же беженцем, оказалось решающим аргументом для Герты и Руфи. К тому же так аренда обходилась дешевле. После погрома, устроенного «Огненными крестами», девушкам было спокойнее с мужчиной в доме, пусть они и не хотели этого признавать. Все подозревали, что основные антисемитские группировки Франции напрямую связаны с Германией, и это совсем не внушало оптимизма, особенно учитывая прошлое Герты.
У Фреда был свой особый подход к фотографии. Ловя ускользающую повседневность, он искал необычный ракурс и руководствовался больше непосредственными впечатлениями, чем интуицией. Когда Фред фотографировал яркого попугая на прилавке, каждый, глядя на снимок, мог мысленно проследить всю цепочку событий: как птицу поймали в тропическом лесу, посадили в бамбуковую клетку, пустили в странствие по волнам коммерции, чтобы через много-много дней пернатая очутилась в палатке на рю Лобино.
Герта переняла у Фреда манеру построения кадра. Его способ не был похож на тот, которому ее учил Эндре, но неплохо его дополнял. Картинка у Фреда была не такая законченная, зато давала пищу для размышлений и воспоминаний. Логика не всегда выручает в решающий момент – новостные фоторепортажи доказывали это каждый день. Герта пыталась понять, что именно хочет сказать своим снимком. Она еще не совсем утратила наивность и непосредственность. В конце концов, во многом она оставалась все той же девчонкой, любившей валяться на крыше террасы в Галиции, вдыхая прозрачный воздух, полный звезд, плывя во мраке и чувствуя, как приятный холодок проникает сквозь ткань пижамы. Как странно было потом, уже взрослой, плавать в озере, чувствуя, как вода пробегает по телу холодными пальцами. Герта была прекрасной пловчихой, могла в рекордное время переплыть реку. Потому дома ее и прозвали «форелькой».
Каждый день поздно вечером в своей парижской квартире Герта пересекала невидимую границу, попадая в страну воспоминаний, и перед сном снова становилась той десятилетней девочкой со старой фотографии, запечатлевшей ее на пристани в красном купальнике. Спина мокрая, с кончиков светлых кос капает вода, ножки тонкие, как у птички, и все мысли – о своей звезде. Она воображала звезду желто-зеленой, цвета мятной карамели. Вкус этого воспоминания держался во рту, пока его мало-помалу не растворяло легкое дыхание сна. Когда наутро Герта шла на съемку, то чувствовала в мышцах ту же силу, какую ощущала когда-то с каждым гребком, плывя в холодной воде. И сейчас она будто плыла в будущее. Спустя часы, в красном полумраке ванной, видя, как линии и формы проступают на дне ванночки с проявителем, она обнаруживала, что и изображения могут быть предателями. Достаточно неверного движения, достаточно не успеть поймать в кадр нужное выражение лица, нужный ракурс падающего тела, достаточно, чтобы рубаха солдата, только что вышедшего из боя, казалась слишком чистой… Но о такого рода тонкостях, известных каждому фотографу, Герта еще не могла знать. Ей недоставало опыта, глубины, резкости, окалины, оставляемой эпохой и способной в считаные часы научить девушку двадцати с чем-то лет смотреть на мир зрелым взглядом.
Невозможно предсказать, когда найдешь нужную глубину резкости. Она приходит, когда приходит. Кому-то просто не дано ее добиться. Другим судьбой отпущено мало времени, так что глубину резкости приходится обретать в спешке. Герта была из этих последних, из бегунов-спринтеров. Жгла дни, как сигареты, дожидаясь своего часа. Стояла, облокотившись на подоконник, в черной маечке на бретельках, подставляя плечи солнцу. 24 июня 1935 года. Летнее солнцестояние. Полдень. Ни ветерка. Вдруг Герта заметила квадратик света в конце улицы и почувствовала, как в животе что-то затрепетало. Она тщательнее сфокусировала взгляд: белая рубаха с засученными выше локтя рукавами, мокрые волосы, чемодан на плече, загар, обретенный под жарким солнцем Испании. Так чувствуешь себя, когда корабль накренился и горизонт встал дыбом. Сердце пустилось вскачь, застав Герту врасплох, но сейчас не время было разбираться в своих чувствах. Она даже не стала ждать, когда он поднимется. Сбежала по лестнице, перепрыгивая ступени, и он подхватил ее в дверях и поднял, как поднимал отец, возвращаясь из поездок. Закружил ее, посмеиваясь, самоуверенный и родной, как всегда. Эндре. В своем репертуаре: является, когда меньше всего его ждешь, и с такими глазами, что все ему прощаешь. Красивый до боли, подумала она. Проклятущий венгр.