VIII

Смеркалось. Темное море, а над ним опять звезды – усеяли небо густо, точно буквы рукописи на неведомом языке. Легкий ветерок, пахнущий соснами и эвкалиптами, едва заметно касался воды, заставляя ее взблескивать волшебным серебром. Герта и Эндре уже давно молча лежали на песке навзничь, как на палубе корабля, глядя на раскинувшийся на другом берегу пролива город Канны, сияющий красными и синими огоньками. Оба были в свитерах, которые сунули в рюкзаки в последнюю минуту по совету Руфи. Ночью пригодится, сказала она. Герта чувствовала запах шерсти от рукава Эндре у себя под головой.

Это был рыбачий остров, маленький и тихий – где-то сто пятьдесят гектаров средиземноморских сосен, несколько привязанных у берега фелюг, сети, вывешенные для просушки, запах старого порта. Чем не место для отдыха воина после битвы. Эндре приехал из Испании усталым и с деньгами, только что полученными за репортаж от «Берлинер иллюстрирте». Франки жгли репортеру руки, богач из него явно не получался. Так что, узнав, что Вилли Хардак и еще несколько знакомых собираются на Леринские острова, что у Лазурного Берега, Эндре не стал долго раздумывать. Пригласил Чима и девушек с собой. Руфи идея понравилась, но она ехать не могла: только что подписала контракт с режиссером Максом Офюльсом на исполнение маленькой роли в фильме «Божественная», который как раз запускался в Париже. А Чим подрядился сделать репортаж о художниках Левого берега для редакции журнала «Вю» и уже пропустил все сроки. Эндре взглянул на Герту – та стояла, вздернув острый подбородок, чуть наморщив лоб и размышляя.

– Ну ладно. Почему бы и нет? – наконец улыбнулась она.

До Канн они добирались автостопом. Было очень весело: всю дорогу дурачились, воровали фрукты в огородах, ужинали в придорожных харчевнях. Позади оставались маленькие деревушки, сладко пахнущие цветущим дроком. Впереди открывались новые горизонты, аппетит был зверский, хотелось хохотать, впитывать солнце всей кожей, раствориться в этом прекрасном мире. Их охватил бешеный восторг перед жизнью, перед ее неведомыми путями. Из Каннского порта компания на маленьком суденышке отправилась на остров Святой Маргариты, солнце метало в воду свои горячие стрелы. Есть пограничная область между океаном и сушей, так же как есть и таинственная, темная и ослепительная одновременно пограничная область между душой и телом, подумала Герта, и ей вспомнилось белье, развешанное для просушки на крыше террасы. Душа Карла. Душа Оскара. Ее душа.

Казалось, она попала в рай. Остров раскаленных камней и бакланов, где волны лижут землю зелеными языками, с шуршанием скатываясь по песку. Тихое место, где нет ни ночных экстренных собраний, ни эха шагов, преследующих тебя до самой двери, ни разбитых стекол, ни мертвых птиц, ни свастик. Остров. Клочок суши вдалеке от большого мира, готового вот-вот взорваться. Море и песок. География и ничего больше.

Палатки разбили рядом с руинами крепости Фор-Руаяль, старинного готического форта, служившего госпиталем для раненых во время Крымской войны. По вечерам, чтобы приготовить ужин, разводили костер и садились в круг.

– В этих руинах жил загадочный пленник, – сказала Герта, и воцарилось молчание, как всегда бывает перед длинными ночными рассказами. И тогда она поведала историю человека в железной маске.

Никому не было ведомо, кто он такой и за какое преступление заточен. Он носил маску из черного бархата с железными пластинами, которые позволяли ему есть, не раскрывая лица. Его все время сопровождали два стражника, которым было приказано убить его, если он попытается снять маску. Одни клялись, что это брат-близнец короля-солнца; другие говорили, что это его брат-бастард, сын Анны Австрийской и кардинала Мазарини. Как бы то ни было, узника под большим секретом доставили в Прованс в запертой карете под кожаным пологом, а оттуда перевезли на остров в маленькой закрытой лодке. Рассказывают, что он был намного выше среднего роста и необычайно изящен. Одежду носил из самых дорогих тканей. Был отдан строгий приказ ни в чем ему не отказывать. Его кормили самой изысканной пищей. Подавали все, чего бы он ни попросил. Сидеть в его присутствии запрещалось. По вечерам он играл на гитаре мелодии, способные растрогать даже камень. Похоронили его обезглавленным, чтобы даже мертвого его не узнали.

– Унес свою тайну в могилу, – заключила Герта.

Эндре передал ей флягу, глядя на подругу как-то по-новому, завороженный ее голосом. Лицо Герты в отблесках костра казалось выкованным из бронзы. Она запрокинула голову, делая глоток, поднятый локоть указывал прямо в небо. Капля воды сползла по подбородку. Эндре подумал: у этой женщины дар рассказчицы. Речь ее текла как река. Слова звучали мягко и убедительно. Свет костра, сложенного из веточек, казалось, рисовал вокруг головы Герты сверкающий ореол.

Можно ли влюбиться в голос? До этого момента слова никогда не возбуждали Эндре. Никогда он не думал, что разговаривать может быть приятнее, чем, к примеру, совокупляться. Слова фотограф не жаловал. Словами можно загнать человека в ловушку. С сексом этот номер точно не пройдет, зато умелый говорун свяжет тебя по рукам и ногам, не успеешь и глазом моргнуть.

– Сколько ты всего знаешь, – сказал Эндре.

– Это Александр Дюма, – ответила Герта с улыбкой. – Я в детстве читала «Виконта де Бражелона». Это третья и последняя книга саги «Три мушкетера». А ты не любишь читать?

– Вообще-то люблю, но только о войне…

– А-а… – в том, как Герта подняла бровь, чувствовалась легкая ирония.

Она наклонилась, чтобы взбодрить огонь, и Эндре смог ясно разглядеть над самым декольте треугольник кожи – гладкой, загорелой, пахнущей солью. И почувствовал, как от эрекции стали тесными брюки. Он хотел спать с этой женщиной. Хотел исследовать ее тело снизу доверху, раздвинуть ее колени и проникнуть в нее, проникнуть в ее мысли, заглушить их поцелуями, чтобы у нее перехватило дыхание, и она уже не могла думать ни о чем. Он хотел это сделать наконец, чтобы перестать чувствовать себя так, как сейчас, в ловушке ее слов. Этот вечер открыл Эндре соблазнительную силу метафоры. Где-то в глубине его сознания раздался звук гитары, такой печальный, что мог растрогать даже камень.

– Спокойной ночи, – сказала Герта, вставая и стряхивая с брюк песок.

Эндре смотрел ей вслед. Прямая спина пловчихи, упругие мышцы под белой хлопчатобумажной футболкой, особая манера покачивать бедрами, будто при ходьбе Герта слегка поворачивалась вправо-влево. Заносчивость, гордость, тщеславие… древняя мудрость женщины, которая знает, что на нее смотрят. Он вытащил из костра горящую веточку, прикурил, затянулся, глядя, как девушка скрылась за брезентовым пологом палатки.

Они были как шальные, жили на пределе сил, плавали до упаду, загорали до черноты, фотографировались, лазали по стенам крепости, ужинали хлебом и сардинами из банки, ложились спать на рассвете, когда подожженная солнцем ночь уже догорала на поверхности моря, лежали на песке, сдвинув головы, вдыхая запах эвкалиптов и соленой кожи. Они полюбили друг друга на юге Франции, вспоминала позже Руфь Церф, пытаясь восстановить ускользающую нить их жизней в интервью американскому журналисту. Они стали неразлучны на острове Святой Маргариты. То было время, когда они строили мир за пределами мира, время презрения к распорядку, когда не было ни дат, ни дней недели, когда они смеялись над дурачествами друг дружки, чувствовали себя сообщниками, и им больше никто не был нужен. Вилли Хардак и Раймон Горен тут же это поняли. И как было не понять? Они потихоньку уходили в свою палатку, пока влюбленные тихо переговаривались, создавая вокруг себя идеальную глубину резкости. Между ними было некое секретное пространство. Герта и Эндре стали невероятно близки, как две соседние страницы закрытой книги. Шрам на рассеченной когда-то камнем брови – у него. След от прививки на руке – у нее, бледный полумесяц на коже как раз там, куда вонзилась игла и куда была введена сыворотка много лет назад, ей тогда было восемь, прививку делали в спортзале школы в Штутгарте. Список ран. Бугорок поврежденного когда-то ахиллова сухожилия у нее. Маленький шовчик на тыльной стороне его кисти.