Но не отбиваться же от хрупкой женщины. Ладно, пошёл. Что у неё на уме?

В две секунды она втащила меня в круглое углубление со скамьёй по краю, закрытое от посторонних глаз кустами самшита и тропической порослью. Сверху каркнула ворона. Радует, что не кукушка.

— Так, — важно заявила Элина. — Если речь о доверии, мы начали не с того!

— И что тебе не нравится? — ехидно скривился я, вспоминая вчерашние предупреждения Никитоса.

— Да вот эти твои смешки, улыбка и вообще твоё лицо! — выпалила она.

— Надень повязку, будет не видно.

И вдруг она сказала с вызовом, прямо в лоб:

— Твоё лицо ненастоящее! Вчера оно было настоящим!

— Откуда тебе знать? — совсем разозлился я.

— И правда, откуда... — пожала Элина плечами, теряя энтузиазм.

— У самой-то много настоящего? — буркнул я. — Через губу призналась всем, что к гостинице никакого отношения не имеешь!

— А что мне было делать? — вспыхнула она. — Отправить вас всех к чертям жить в палатках и ворота запереть?

— Ну подругу же свою ты зачем-то к чертям отправила, — ухмыльнулся я.

И получил оплеуху. Аж в глазах сверкнуло. А рука-то у неё тяжёлая, даром что маленькая... Сначала в ответ пыхнул гнев, а с выдохом вдруг исчез. И в голове стало тише, почему-то вспомнилась русская девчонка в Сен-Тропе, которой я с пьяных глаз болтнул лишнего...

Оскорблённая и какая-то отчаянно праведная, Элина стояла передо мной, волосы рыжеватые вздыбились — почти Медуза Горгона, если бы не нос, как у мультяшной Гаечки.

— Я отправила?! Да как ты посмел?! Я больше суток не знала, куда она делась! Чуть с ума не сошла! Больницы обзванивала, морги... А ты... А ты... Кретин!

Гаечка развернулась и направилась вон из беседки.

— Стой! — я схватил её за руку. — Стой, говорю! Сама ты, балда! Ну извини, если ляпнул не то, эй!

Бурундук посмотрел меня, насупившись совершенно по-детски — так, когда ещё не умеют обманывать. И в моей голове, звенящей от первой оплеухи, вдруг щёлкнуло: мало ли кто её в чём подозревает? Есть на свете презумпция невиновности, и пока не доказано... А эти потемневшие от обиды глаза были очень искренними, и почему-то стало невыносимо от того, что она обижена: на меня, на мои слова. Раздражение схлынуло, наступила неловкость. И желание, чтобы она расслабилась. Иррационально, но факт!

— Извини, — повторил я на этот раз совершенно другим тоном.