– Как это?

– Кличку ему такую дали. Шесть типа грабежей – по мелким магазинам с игрушечным пистолетиком набегал. А седьмая – кража личного. Полез к матери, та брагу ставила, ошибся окном, попал в другую квартиру, а там ремонт. На стене ружьё весело, он его и прихватил. И что думаешь? Какого бы оно ему сдалось?! К матери с ним и заявился, нахрюкался, взяли тёпленьким. Первый раз ему в четырнадцать лет…

– Этот более симпатичный, глаза беззлобные.

– Нет его больше. Обнаружен мёртвым в четырёх километрах от брошенного фургона.

– Свои убрали?

– С ёлки упал.

– Какой ёлки?

– Ну ёлка такая большая, как её… кедр! Хребет, нога – как в мясорубке. Так. А этот – Вертушенко Игорь Якович, пацан совсем, тоже за изнасилование… Уркашенко Сергей Петрович – скользкий, червяк словно. Зарезал сожительницу, причем убил, гад, так, что без экспертизы и на убийство не смахивало. И ещё, сволочь, сам участкового вызвал. «Сидели, пили, – говорит, – упала и умерла». Правда, водочки потерпевшая много высосала. И как у него мысль повернулась – воткнуть шило в сало, а потом бабе в сердце! Ни крови, ни дырки… Вот такие, брат, мастера!

– Прелестная у тебя коллекция! – согласился Молчун, ещё раз посмотрел на фото Смирнова. Кольнуло что-то. Предчувствие? Нечто во взгляде, в чертах лица – безликость, безразличие. Отдал снимок.

– Ещё раз предупреждаю, – Алексей запихнул фотографии обратно в карман, – не вступай с ними в контакт. Где увидишь – лучше схоронись. А появится возможность – пристрели. Всё нам меньше заботы.

– Не хватает ещё одного в твоей коллекции. Я бы с удовольствием послушал об Иване Бортовском. Что за тёмная лошадка?

Егоров нахмурился:

– Многое просто не знаю. Информации о времени и месте рождения нет. Как попал в органы – неизвестно, мне, по крайней мере. Пять лет прослужил в Германии. Пока вся эта неразбериха с объединением в евросоюз не началась. Бортовский попался на чём-то: не то контрабанда, не то наркотики. Ну его и к нам, в Сибирь.

– Ясно. Вроде бы всё. Ничего сказать больше не хочешь? – Молчун заглянул в глаза товарища.

– О чём спросишь?

– Сколько ты себе в карман положишь на этом деле?

– Рехнулся? – возмутился Егоров.

Молчун выкинул окурок, запрокинул голову, посмотрел в небесную муть, ненадолго прикрыл глаза. Так и сидел, откинувшись на спинку скамейки:

– Усы, брат, у тебя остались. А вот душа?

– Мысли мои читал, теперь в душу залезаешь, – усмехнулся Алексей, – и чего там?