Политические лидеры не только стимулировали стремление убивать, но и придавали этому стремлению четкое направление. Они манипулировали настроениями людей, драматизируя национальные цели и демонизируя угрожающий образ Врага, а также играя на человеческой склонности подчиняться власти государства. В прежние времена аура непогрешимости, получаемая правителями по праву статуса, давала им почти полный контроль над сердцами и умами населения.

В то же время, когда государственное руководство подстегивает энтузиазм масс, направленный на то, чтобы сделать образ Врага максимально отвратительным, оно отменяет табу на насилие. Моральные установки, запрещающие убийства, грабежи и уничтожение имущества, что характерно для отношения к себе подобным, еще сильнее размываются в период боевых действий. Под давлением таких факторов, как дисциплина и верность воинской части, ожидание наказания за непослушание, солдат готов решать главную задачу – уничтожать или, по крайней мере, выводить из строя врагов. В режиме «убей или убьют тебя» у него нет времени для рассуждений о гуманности, которые могут помешать его эффективным действиям.

Образ Врага гасит любую эмпатию, соображения и запреты, касающиеся невозможности отнять человеческую жизнь[288]. По мере кристаллизации образа врага солидарность со «своими» и преданность делу усиливаются. Противники более не рассматриваются как «такие же, как мы», а, скорее, как что-то совершенно иное – «недочеловеки» или «нечеловеки». Участие в боях в составе коллектива укрепляет связи между солдатами и усиливает ненависть к Врагу. Как только бойцы вовлекаются в схватку, они все больше подвластны убеждению, что их дело правое. Чувство преданности стране и оставшимся дома близким распространяется и на сражающихся бок о бок командиров, и на боевых товарищей. Такую близость и готовность к самопожертвованию некоторые авторы прослеживают в изначальных, первобытных связях людей, имевших место между родственниками еще в каменном веке[289].

Коллективный характер убийств был проиллюстрирован событием в местечке Сонгми во время Вьетнамской войны, когда рота американских солдат во главе с лейтенантом Уильямом Келли впала в неистовство. Их движущей силой являлась убежденность, что поскольку Враг убивал их товарищей (включая всеми любимого сержанта, подорвавшегося накануне на мине-ловушке), все гражданские лица – старики, женщины и дети – заслуживают одного: быть уничтоженными. Жажда мести затмила любые человеческие чувства по отношению к беззащитным жертвам. Резня продолжалась, несмотря на очевидную неспособность вьетнамцев к какому-либо сопротивлению и на их мольбы о пощаде. Убивали и поодиночке, и группами. На судебном процессе лейтенант Келли в свою защиту привел аргумент, что он лишь «выполнял приказ»[290]. Он вспоминал: «Я представлял себе людей в Сонгми так: это просто какие-то тела, и они меня никак не волновали… Я думал, что это не может быть неправильным, иначе возникло бы чувство жалости»[291]. Как указывал политолог Роберт Джервис, если было совершено какое-то зло, он просто не мог его совершить; а если он его совершил, это не могло быть злом[292].

В то время как имидж злобного Врага, только укрепляемый в сознании представлением о собственной правоте и праведности, побуждает солдат творить на войне неописуемые зверства, часто случается так, что психологически трудно нанести какой-то вред вражескому солдату, если воспринимаешь его человеческим существом. Гуманные чувства вытесняют враждебность, когда непосредственная угроза уменьшается, а человеческая природа солдат другой стороны становится очевидной. Например, было замечено совместное празднование Рождества стоявшими друг напротив друга на передовой английскими и немецкими солдатами в 1914 году: они вместе пели, обменивались подарками, даже играли в футбол. Заметившие это командиры расценили происходящее как опасный прецедент и запретили солдатам вести себя подобным образом.

Джордж Оруэлл рассказывает забавную и показательную историю о том, как он, будучи снайпером в рядах республиканцев во время гражданской войны в Испании, держал на прицеле неприятельского солдата и был готов спустить курок:

Данный эпизод отражает распространенные переживания во время войны. Когда солдат видит вражеские войска на близком расстоянии, у него с большей вероятностью возникнет внутреннее сопротивление необходимости нажать на спусковой крючок или ударить штыком. Во время обеих мировых и корейской войн значительная часть американских пехотинцев не стреляли из винтовок при близком столкновении с противником. Чем на меньшем расстоянии находится жертва, чем вероятнее становится переход от обстрела и бомбардировок издалека к метанию гранат и рукопашному бою, тем выше психологическое сопротивление убийству[294].

Когда враг воспринимается солдатом как реальное живое существо (в особенности точно такой же человек, как он сам), стремление к убийству тормозится и подавляется, замещаясь чувством вины, если он все-таки решается нажать на курок. Как указывал Гроссман, большинство случаев посттравматического стрессового синдрома, испытанного людьми во время и после войны во Вьетнаме, было связано с чувством вины за убийство. Очевидно, что способность к эмпатии и чувство вины оказались у них полностью вытравлены[295].

Боевые действия организуют таким образом, чтобы свести к минимуму появление гуманных чувств по отношению к Врагу. Патриотические образы, беспрекословное подчинение командирам, верность боевым товарищам и награды за убийства – все это придумано, чтобы «отпустить грехи» за творимые во время войны ужасные дела. Обезличенность конкретного вражеского солдата тоже способствует уменьшению чувства ответственности за смерть другого человеческого существа.

Заявление английского солдата в шекспировской драме «Генрих V» иллюстрирует, как солдаты могут чувствовать себя оправданными при совершении убийств и других бесчеловечных действий: «Мы знаем только, что мы подданные короля, и этого для нас достаточно. Но если бы даже его дело было неправым, повиновение королю снимает с нас всякую вину»[296]. Перекладывание ответственности на лидера помогает снять внутренние запреты на убийство[297].

Целенаправленная пропаганда высмеивает «культуру» вражеских войск, акцентирует внимание на «преступных действиях» их лидеров и возлагает ответственность за все преступления на вражеских солдат. Стремление к отмщению легитимизируется в таких лозунгах или песнях, как «Помни Аламо», «Помни Мэн», «Помни Пёрл Харбор».

Понимание и признание того, что в предыдущих войнах многие солдаты часто не стреляли в эпизодах боестолкновений, побудило американскую армию инициировать во Вьетнаме официальную программу «декондиционирования». В дополнение к стандартным воплям сержантов, обучающих новобранцев, – «убей, убей, убей!» – она предусматривала многочисленные повторные отработки атак на овеществленный образ Врага. Для этого в качестве мишеней для стрельбы использовались реалистичные человеческие фигуры. Комбинация пространственного, морального и идеологического дистанцирования, активизации чувств преданности своей боевой единице, командиру, роте ослабляла представление о человечном в образах вражеских солдат и позволяла проецировать на них все плохое, одним словом – дьявола.

Психологический механизм, используемый во время боевых действий для освобождения человека от ограничений, диктуемых моральным кодексом, очень похож на тот, что наблюдается в случаях индивидуальных преступлений, межгруппового насилия, терроризма и геноцида. Образ Врагов как «недочеловеков» или «нечеловеков», убежденность в том, что они заслуживают быть наказанными, перенос ответственности за совершаемые убийства на лидеров или на всю свою группу, извращение понятий о том, что есть нравственность, а также вера в то, что, убивая, ты делаешь благородное дело, – все это вносит свой вклад в этот механизм. Вполне возможно, что, если человек поставит под сомнение обоснованность любого из этих образов или убеждений, у него будет меньшая готовность убивать других людей. Под влиянием как с самого верха, насаждающего международное право, – например, со стороны Организации Объединенных Наций, так и снизу, которое заключается в укреплении морального кодекса, запрещающего убийства и ставящего под сомнение обоснованность представлений о враге, политики могут дать ответ на вопрос, начавший эту главу: война не является неизбежной.