Сторонники другой школы перекладывают вину за враждебную агрессию на обстоятельства и складывающиеся ситуации. Среди наиболее популярных – концепция, согласно которой человека можно побудить подчиниться диктату властей, чтобы причинить вред определенным лицам. Результаты ряда экспериментов, проведенных Стэнли Милграмом, были предложены в качестве объяснения причин массовых убийств больших групп людей[53].

Все эти «ситуативные» теории с неизбежностью говорили о том, что практически каждый человек может – в определенных обстоятельствах – быть склонен к антисоциальному, деструктивному поведению.

Сторонники третьей школы делают упор на комбинацию влияний внешних обстоятельств и врожденных склонностей к насилию. Эти теории рассматривают враждебность как адаптивный ответ на специфические злонамеренные внешние воздействия. Кэннон развил концепцию реакции «бей или беги», которая является подходящей стратегией реакции на угрозу: нападения или ухода от нее[54]. Леонард Берковиц подчеркивал важность фрустрации как причины враждебности[55]. Альберт Бандура выдвинул детальную схему, в соответствии с которой люди становятся агрессивными для достижения каких-то своих целей[56]. Моя теория соединяет в себе элементы концепций Кэннона, Берковица и Бандуры, при этом делает упор на критическую важность смыслов, которые мы придаем нашим взаимодействиям. Они являются ключевыми факторами возникновения гнева и враждебности. Я рассматриваю враждебную реакцию как стратегию, бывшую адаптивной на ранних, доисторических стадиях нашего развития, которая на сегодняшний день по большей части неадаптивна и неадекватна.

Планомерное следование предписаниям механизма «бей или беги» несомненно способствовало продлению жизни нашим доисторическим предкам. Способности драться и спасаться от врагов бегством были до совершенства отточены в процессе естественного отбора. Но именно гиперреактивность этих защитных стратегий создает проблемы в современном обществе, где ощущаемые угрозы носят по большей части психологический, а не физический характер. Оскорбления, обман, попытки доминирования со стороны других – все эти моменты, как правило, и являются реальными угрозами нашему статусу в группе, а также понижают самооценку, сами же по себе не несут опасности нашему физическому благополучию или выживанию. Но, несмотря на это, мы часто реагируем на направленную на нас вербальную агрессию так сильно, будто она носит физический характер, и проникаемся решимостью нанести ответный удар в столь же полной мере. Наша глубокая чувствительность к такого рода ударам психологического характера могла проистекать из переживаний последствий группового отторжения в первобытные времена, которое выливалось в лишение доступа к пищевым ресурсам и приводило к потере возможности получать защиту соплеменников. Те члены группы, у которых особенно сильно был развит страх быть отвергнутыми и изгнанными, вероятно, были в большей мере склонны развивать и культивировать отношения сотрудничества со своими «товарищами», что повышало их шансы на выживание в условиях непредсказуемой окружающей среды. Черты характера индивидуума, благоприятствовавшие укреплению и сплочению социума, отобранные под давлением эволюционных механизмов и закрепленные на генетическом уровне, передавались следующим поколениям. Еще один резон, который наблюдается в наше время в «уличной культуре» городской глубинки и в «кодексе чести» (американского) Юга, – необходимость быть способным к быстрому ответу на любое оскорбление, действительное или воображаемое, чтобы не прослыть слабаком, излишне мягким и податливым, а потому не стать объектом большей агрессии (см. главу 9)[57].

Помимо решения проблемы выживания и выработки стратегий поведения в обществе, сохранение нашего генетического кода зависело от важнейших когнитивных навыков: отличить добычу от хищника, друга от врага. Как каждая клетка нашего организма распознаёт и старается уничтожить вторгающиеся чужие частицы, а иммунная система распознает и уничтожает микробов и токсины, так когнитивные и поведенческие системы идентифицируют и отражают агрессию злоумышленников. Первобытные шаблоны мышления, возможно, были адаптивными в доисторические времена, когда выживание зависело, в основном, от реакции индивидуума на возможную угрозу чужака или исходившую от некоторых членов собственной группы; реакции часто мгновенной, так как могло просто не быть времени на какую-либо рефлексию. Способность выявлять врагов ценилась выше – даже если она могла приводить к ошибочной идентификации другого члена группы как врага (ложноположительной). Единичные ложные срабатывания противоположного – негативного – характера (ошибочная идентификация врага как друга) могли вести к фатальным последствиям. При столкновениях с другими субъектами требовалось максимально быстро относить их в категории либо несущих, либо не несущих угрозы, причем между этими категориями существовали четкие границы. Двусмысленности просто не было места. Жесткая категоризация «или – или» является прототипом дихотомического мышления, которое мы наблюдаем у хронически озлобленных, сверхкритичных или чрезмерно раздражительных личностей. Она формирует реакции и у членов враждующих групп, сообществ, воюющих наций.

Нашему пониманию данного аспекта поведения также способствовали последние успехи в развитии психологической науки, названные «когнитивной революцией». Эти сравнительно недавние открытия дали богатую информацию и подтолкнули к созданию нескольких элегантных теорий, объясняющих, как люди мыслят, выдвигают концепции и развивают в себе убеждения. Исследования касались и таких процессов, как «чтение» намерений других людей и формирование представлений о себе и других[58]. Наиболее актуальны для понимания и решения общественных проблем клинические наблюдения: предубеждения, предвзятые представления и мышление оказываются зажатыми в ментальных тисках в ответ на угрозу, реальную или мнимую. Жесткие рамки, можно сказать, темницы разума, ответственны за большинство проявлений ненависти и насилия, которые нас захлестывают.

Последние исследования и открытия в психологии, биологии и антропологии расширили наше понимание внутреннего человеческого тяготения к доброте и сотрудничеству. «Новый облик»[59] дарвиновской биологии и психологии предполагает внимание не только к генетическим программам, направленным на личное выживание и успех в продолжении рода, но и к стратегиям, способствующим адаптации в социальной группе. Мы прекрасно понимаем, что способность драться была необходимым атрибутом индивидуума для успешного продолжения рода в условиях окружающей среды древних времен, предполагавшей яростную конкуренцию за ресурсы. Наши предки искали любые возможности для спаривания, даже за счет других сородичей. «Законы джунглей», действовавшие при естественном отборе, выливались в важные и эффективные стратегии выживания.

Но на предков также оказывала сильное давление необходимость иметь социализирующие черты, критически важные для жизни в группе, коллективе. Среди них надо отметить навыки, способствовавшие формированию близких привязанностей; желания делиться друг с другом пищей и информацией, предоставлять друг другу защиту, выполнять родительские обязанности. Очевидно, что реакции, характерные для социального поведения, встроены в нашу человеческую природу в такой же степени, как и реакции антисоциальные. Это видно, когда мы испытываем сочувствие, глядя на ребенка, страдающего от боли; полны чувства удовлетворенности от осознания того, что помогли кому-то в чем-то. Это выражается в счастье, которым мы наслаждаемся при интимных отношениях. Изучение жизни сообществ наших предков в эпоху охоты и собирательства на примере колоний шимпанзе дало ценную информацию об эволюции нашего коллективного социального поведения[60].