Комната, где теперь жил Чак, точнее, не комната, а палата, была узкая, длинная, как пенал. Железная дверь, кровать вдоль стены, стол и стул – вот и вся обстановка. Мебель была прикреплена к полу. Окно располагалось высоко, под самым потолком, и было крохотным, забранным решеткой.

Он находился тут один: Иван Игоревич договорился обо всем. Но иногда Чаку казалось, что ему было бы лучше там, где, кроме него, есть еще кто-то – живой, теплый, кого можно взять за руку. Может, тогда призраки оставили бы его в покое.

Свет в палате на ночь не оставляли, и это тревожило сильнее всего. Можно было вынести тесноту, духоту, уколы, жесткое, колючее белье – а вот с темнотой бороться не получалось. Стоило закрыть глаза – она наваливалась сверху. А ночью, когда лежишь с открытыми глазами, тьма оживает, подкарауливает.

Если точнее, не сама темнота, а то, что в ней может обитать. Это раньше Чак думал, что монстры и чудовища – всего лишь персонажи детских сказок и фильмов ужасов. Теперь же, после случившегося, он точно знал, что тьма обитаема. После того, как нечто выбралось из нее, стало жить в их доме, а потом увело на темную сторону мать, Чака было не обмануть.

Когда мама брала его в церковь (это было всего несколько раз, а один, по своей воле, он туда не ходил), Чаку не верилось, что в мире может существовать что-то еще, кроме того, что видели его глаза и слышали уши. Было невозможно поверить, что где-то в вышине есть некое существо, которое наблюдает за тем, как живут на земле люди; которое знает, о чем они думают, что делают, кого любят или ненавидят, чего боятся.

Однако то, что Чак раньше не верил в нечто иное, не отменяло того факта, что оно существовало. И было злобным, жестоким, готовым отобрать у человека и душу, и саму жизнь. Не Бог с церковных икон, но адское создание и вправду наблюдало за людьми, в том числе и за Чаком, Тасей, их мамой, а потом почему-то облюбовало их семью и пришло за ними, чтобы погубить.

Чак был уверен, что виной всему – Происшествие. Именно тогда иное и выбрало Тасю. Чак не знал, чего в ней было такого особенного, что привлекло его, но какая теперь разница?

Его обследовали, признали невменяемым, а теперь лечили. Если Чак жаловался на кошмары и страхи, то ему делали уколы, от которых было сложно думать, потому что мысли становились по-медвежьи неповоротливыми, тягучими, как густой золотистый мед в пол-литровой банке, которая стояла у них на кухне, в шкафчике.

Чак понимал, что, если бы не Иван Игоревич, никто не стал бы долго разбираться. Его бы, скорее всего, судили за убийство сестры и посадили:

– Юрист говорил, ты, как «лицо, достигшее ко времени совершения преступления четырнадцатилетнего возраста», подлежишь уголовной ответственности за убийство, – сказал тренер.

Чак молчал – он вообще долго ничего не говорил. Не мог. Как умолк в ту ночь, так и не произнесил ни слова.

– Но ты не бойся. Я помогу. Я все знаю.

Знал он то, что Чак был не в себе – точнее, ему казалось, что он это знает. У Ивана Игоревича было много знакомых: коллег, учеников – настоящих и бывших, их родителей. Он подключил всех, кого смог, и потому уголовное дело не спустили на тормозах.

То, что Чак не убивал мать, выяснилось быстро. Жильцы дома напротив видели, как она забиралась на подоконник, открывала окно, шагала в ночь. Видели и то, что Чака не было рядом: никто не толкал ее, не тащил к окну – она все сделала сама.

Поэтому в итоге следствие пришло к выводу, что Чак, увидев самоубийство матери, тронулся умом от горя; решил, что во всем виновата сестра, и в состоянии аффекта, скорее всего, вовсе не сознавая, что делает, совершил убийство.

Учителя, соседи (кроме Клары с первого этажа), одноклассники в голос говорили о том, что Чак был вежливым и спокойным, хорошо успевал в школе, занимался спортом. Подтверждали, что Происшествие с Тасей, случившееся несколько месяцев назад, подорвало его психику.

В общем, в итоге его отправили на лечение и, по словам Ивана Игоревича, должны были исцелить и отпустить. Чак знал, что внутри него нет болезни, так что лечить нечего, но помалкивал.

– У него ведь и наследственный фактор, – говорил врач Ивану Игоревичу. Говорил так, словно Чака не было рядом, или же он был глухим или умственно отсталым, а потому ничего из сказанного не мог понять. – Мы нашли документы, медицинские карты. Неизвестно, говорила ли ему мать о том, что его отец покончил с собой, но в любом случае, психического здоровья это мальчику не прибавило.

– Отец, а теперь вот мать, – тренер с болью смотрел на Чака. – Да еще сестра… Бедный ребенок. Просто рок какой-то.

– Мистики сказали бы, что это карма, – вздохнул врач.