В ивняке — замаскированные танки капитана Басечки — дежурный, загодя выведенный из расположения части батальон. Все, что осталось от целой дивизии…
Майор Квасс, весь в копоти, черный, со сгоревшими волосами, в лохмотьях формы, сквозь которые краснеет его обгоревшее тело, отвечая на немой взгляд подчиненного:
— Нет, наши танки выводить не понадобилось… Так они и сгорели, стоя на подпорках.
Абсолютная, мертвая тишина.
Августа медленно приходит в себя… Надсадно кашляет…
«Что это? Дым… дым?! Пожар?! Юра, Юрочка! Сыночек мой!».
Женщина с трудом вздергивает себя с пола и, не замечая, как за ней тянется кровавый след, с нечеловеческим трудом, волоча перебитую осколком ногу с сахарно белеющей сквозь лохмотья мяса костью, пробирается, держась за стену, в комнату.
Распахивает дверь. И видит, что стены, у которой стояла детская кроватка, — нет! На месте стены огромная пробоина, в которой неслышно вспыхивают разрывы снарядов во дворе…
Августа, бесшумно воя, падает на колени, начинает раскапывать, обдирая до мяса ногти, кучу битого красного кирпича… и с немым ужасом находит то, что искала…
Встает, тяжко, медленно, как в кошмарном сне, подходит к абсолютно целой этажерке, на которой даже припудренная красной пылью фарфоровая балерина все так же, по-прежнему, стоит на своей хрупкой ножке — только беленькая салфеточка с мережкой вся засыпана красным песком…
Августа берет с этажерки альбом, раскрывает, садится на пол рядышком с чудовищной кучей… Показывает фотографии тому немыслимо ужасному, что окружают засыпавшие кроватку быстро намокающие красным тяжелые кирпичи:
— Видишь, Юрочка, это мы с папой на свадьбе… А это — ты у нас родился… А это — ты учишься ходить…
Из-под белокурых, растрепанных волос на альбом капают круглые, тяжелые капли черной крови…
Кап, кап, кап…
С каждым словом голос ее медленно, медленно гаснет.
Нападения ожидали.