Мы продолжаем тупо делать то же, что и всегда. И питаем иллюзию, что когда-нибудь это приведет к другим результатам. Мы думаем: раз мы не сдаемся — это признак характера, хотя это может быть глупостью или слабостью. Мы думаем, что можем двигаться вперед вечно, а на самом деле именно ненасытность приводит нас в ловушку, подстроенную врагом.
Надежда важна, но она не является стратегией. Отрицание не решимость. Заблуждение — это разрушение. А жадность вообще способна погубить.
Вспомните самообладание Рокки Марчиано[252]: он ощутил, что его организм не выдерживает, и отказался драться. Рокки был одним из редких боксеров, ушедших, пока не стало слишком поздно.
В 1956 году ему предложили
Есть история о Дине Ачесоне, заместителе министра финансов США во время Великой депрессии. У него возникли серьезные разногласия с Франклином Рузвельтом по вопросу денежного обращения. Ачесон считал, что закон предельно ясен. Президент Рузвельт намеревался обойти закон с помощью юристов.
После громкого разговора Ачесон подал тихое прошение об отставке, а затем присутствовал на приведении к присяге своего преемника. На церемонии он взял слово и поблагодарил ошеломленного Рузвельта за предоставленные возможности.
Во время Второй мировой войны Ачесон вернулся на службу, и президент как-то раз даже поставил его в пример. «Пусть поинтересуется у Дина Ачесона, как джентльмены подают в отставку», — сказал Рузвельт о сотруднике, написавшем резкое и дерзкое заявление.
Можете ли вы отбросить свое эго и признать поражение или наличие непримиримых разногласий? Можете ли уйти, раз пришло время? Даже когда так велик соблазн этого не делать? Можете удержать себя в руках, если все рушится, а все только и ждут, когда рухнете
Вы должны платить долги, признавать ошибки, рассказывать о намерениях. У вас должен быть план — на следующий проект, новую главу, новый штурм.
Мы должны помнить: отступление — временная мера. Оно позволяет выиграть время, когда можно будет перейти в наступление и смело атаковать, добившись победы.
Вынести невыносимое
В октябре 1802 года живший в Хайлигенштадте Бетховен находился в крайне тяжелом положении. Уже несколько лет ухудшалось здоровье. Композитора мучили лихорадки, дизентерия и сильнейшие головные боли. Сердце было многократно разбито в неудачных отношениях, а жениться мешало неблагородное происхождение. И гений его еще не ценили по достоинству. Критики обращали на него внимание, но музыкальную сцену по-прежнему контролировала старая гвардия. А родину разоряли Наполеоновские войны.
В столь мрачный момент Бетховен задумался о необходимости покончить со всем разом.
В письме братьям он написал: «Вот уже шесть лет я пребываю в безнадежном состоянии, усугубленном невежественными врачами. Из года в год обманываясь надеждой на излечение, я вынужден признать, что меня постиг
Злая судьба ополчилась на композитора. Тело отказало ему. Беды объединились, чтобы сломать его, — и действительно, они сломили бы большинство людей.
Но он не поддался.
Всматриваясь в темноту над пропастью, в будущее, где растворяется его величайший дар, он, несмотря на боль и страдания, каким-то образом нашел в себе силы продолжать жить. «Лишь оно, искусство, оно меня удержало, — писал он. — Ах, мне казалось немыслимым покинуть мир раньше, чем я исполню все то, к чему чувствовал себя предназначенным. И так я продолжал влачить эту жалкую жизнь… Надеюсь, что я смогу надолго утвердиться в моей решимости, пока неумолимым Паркам не будет угодно перерезать нить. Возможно, станет лучше, возможно, нет — я готов ко всему»[254].
Добродетель поддерживала его, несмотря на неописуемые страдания. «Именно она помогла мне выстоять даже в бедствии, и я обязан ей так же, как моему искусству, тем, что не покончил жизнь самоубийством»[255].
Как нам повезло, что у него хватило самообладания противостоять этому почти фатальному приступу страсти! Без этого у нас не было бы пьесы «К Элизе», Концерта для фортепиано с оркестром № 5, восьми из девяти симфоний и сотен других произведений.
Конечно, все в жизни требует определенной выносливости. Терпения. Стойкости. Отложенного удовлетворения. Все так. Но как насчет самой жизни? Сенека писал с позиции собственных тяжелых болезней, а затем и изгнания: «Ведь иногда и остаться жить — дело мужества»[256]. И дисциплины тоже.