– Мне хочется совершить суицид из-за миролюбия вовсе не потому, что я – богиня войны, Афина Паллада, а потому, что я – богиня поэзии, вопреки твоему хотению. Ведь Цветаева совершила самоубийство как раз из-за миролюбия.

– Это как? – голосом гниющей бледной поганки осведомилась Малявка, чтобы отвлечься от грустных мыслей.

– Да просто всё! Ей казалось, что война следует именно за ней по планете, от Франции к Татарстану. Ведь не успела Цветаева выехать из Парижа в тридцать девятом году – война ворвалась во Францию, не успела она приехать в Москву – война достигла России. Желая остановить всё это, она повесилась.

– Ну, и зря, – вздохнула Малявка, мысли которой стали ещё грустнее, – разве не знала она о том, что остановить войну уже невозможно, так как Герасимов вскрыл гробницу Тимура?

И вдруг она глубоко задумалась. Да, задумалась. Глубоко. Две кровоточащие поэтессы этого не заметили, потому что они мгновенно сцепились между собой. Абрамова утверждала, что у Троянской есть только одна божественная черта – крайняя сомнительность. Ленка очень охотно с ней соглашалась и прибавляла весело, что у Али такого свойства не наблюдается, потому что пустое место вопросов не вызывает. Драку предотвратили щелчки дверного замка. Они раздались внезапно. Узницы замерли. Когда дверь бесшумно открылась и в спортзал вполз широкий прямоугольник света из коридора, они увидели за порогом девушку и собаку – громадную, как медведь. Собака часто дышала, высунув из клыкастой пасти язык размером со стельку сорок второго номера.

– Извините, – промолвила Хадижат спокойным и тонким голосом без акцента, – вам в туалет не надо? Я провожу, если есть желание.

– Разве нас обязательно провожать? – спросила Троянская, боязливо делая шаг к двери, – мы ведь не слепые, сами дойдём! Пусть нам вернут наши телефоны. Мы их оставили на столе.

– Со мной это без толку обсуждать, – пожала плечами маленькая узбечка, – я исполняю приказы. Если вам хочется в туалет, я буду вас провожать по одной.

– Значит, мы в плену? – надменно осведомилась Аля, – это неслыханно! По какому праву нас здесь удерживают?

Ответа не прозвучало. Троянская вышла первая. Хадижат захлопнула за ней дверь. Замок вновь защёлкал. Когда за дверью стихли шаги, Аля заявила, что она очень возмущена. Через пять минут Ленку водворили на место. Она смогла где-то раздобыть пачку сигарет. Должно быть, в одной из курток, висевших неподалёку от туалета. После Троянской в сортир отправилась Аля, затем Малявка.

– Чего им от меня нужно? – строго спросила она, усевшись на унитаз в присутствии девушки и собаки, – вам что, трудно объяснить? Отвечайте быстро, если вы не хотите стать соучастниками ужасного преступления!

– Я не знаю, – ответила Хадижат, – понятия не имею! И мне нельзя с тобой разговаривать. Очень строго запрещено.

– А ты что, рабыня? Или ты робот?

Девушка промолчала. Хорс не спускал с Арианы своих больших, внимательных глаз с чёрными зрачками. Он не смущался тем, что ему пришлось за ней наблюдать. Когда разъярённая Ариана была опять ввержена в спортзал, Абрамова и Троянская там курили и продолжали ссориться.

– Перестаньте, – велела им Ариана, ложась на узенькую кушеточку, предназначенную для жима штанги, – не отравляйте мне жизнь своим идиотством!

Две поэтессы продолжили курить молча. Как только поступь тюремщиков удалилась по коридору, Малявка снова подала голос:

– Я, кажется, поняла, чего они от меня хотят. Но это – безумие! Они просто сошли с ума, если это так!

– Я не идиотка, – отреагировала Троянская на её предыдущий выпад, – просто она опять заявила мне, что в поэзии есть только две богини – Абрамова и Цветаева, а я – баба в поэзии! Поэтесса, а не поэт!

– Ну да, как Ахматова, – прозвучал охрипший голосок Али, – я наделила тебя очень лестным статусом! Крыса!

– Согласно мнению Бродского, – продолжала Ленка, – всё то, что один поэт может сказать о другом поэте, можно сказать и не будучи поэтом. Но у меня иная позиция на сей счёт, поэтому я предельно корректна. Дура – она, а не я!