— Да.

— Жаль. Хотел по пути поговорить, но теперь уже на месте, — досадует Воробьев. — Я тоже за рулем, и без шофера.

— Как это произошло?

— За пять минут до смерти Гриша пытался через терминал получить какую-то… не всем доступную информацию об артегомах. Секретарша как раз заходила в кабинет, краем уха слышала, краем глаза видела. А через десять минут обнаружила его мертвым. По-видимому, инфаркт, но категорически судмедэксперт утверждать до вскрытия не решился. На сердце Черенков ни разу не жаловался, так ведь?

— Так. Хилый он был, это да. Но никогда, по-моему, не болел. А ты не боишься, что, если мы с тобой в машине начнем обсуждать одну деликатную проблему, то и с нами что-нибудь такое может произойти?

Оказывается, наши авто на стоянке припаркованы рядышком. Я открываю дверцу своей «вольвочки», Славка — своего «мерседеса».

— Не боюсь, потому что принял меры, — своей обычной скороговоркой отвечает Воробьев. А в кабинете и на лестнице говорил медленно. Видно, осваивался с мыслью, что Гриши больше нет.

А я? Уже освоился? Уже подметил, что кабинет директора «Кокоса» снова освободился?

— Видел, сзади цепь болтается? — говорит Славка уже через открытую дверцу. — Кузов заземлен, на стекла напылен токопроводящий слой. Мы только вчера докумекали: мало не смотреть на «чебурашки» по телевизору или на дисплеях терминалов, нужно еще и экранироваться, когда думаешь о них не так, как хотелось бы… «создателю».

Проговорив последние слова. Славка проворно захлопывает переднюю дверцу. Стекла в его машине и в самом деле какого-то голубоватого оттенка, словно их медным купоросом помыли.

Да… А я вот заземлить кузов не догадался. Хотя чего тут хитрого: бензовозы всю жизнь с цепочкой ездят. Так что пока — не думать, не думать! Назад, к обезьяне. К белой обезьяне.

На совещание мы едем не в ГУКС, а в мрачное тяжеловесное здание в центре Москвы, и электронный страж долго изучает мою физиономию, поблескивая сиреневыми глазами объективов.

— Ты уверен, что я нужен здесь?

— Ты — нет. Но тебе здесь быть нужно. Гриша очень за тебя просил. А просьбы покойных принято выполнять.

У входа в комнату, где проходит, насколько я понимай, какая-то оперативка, часовой-человек находит наши фамилии в списке, проверяет документы (у меня с собой — только права, но их оказывается достаточно), и мы входим в комнату с высоченным потолком и тяжелыми, обитыми натуральной кожей старомодными стульями с высокими, выше голов, спинками. Стулья стоят в два ряда вокруг большого овального стола, мы почти бесшумно садимся, и первым среди собравшихся я узнаю Грибникова. Он пополнел, даже обрюзг, но его полные щеки сохранили юношескую розовость. Грибников Артур Тимофеевич, работник службы безопасности. Бывший? Скорее, настоящий. Стрижен Артурчик под ноль, и я сразу же начинаю чувствовать, как потеет под париком моя голова.

Кажется, Грибников только что изложил план предстоящей операции. Мы успели — к самому финишу:

— …Почти наверняка после выведения из строя супернейрокомпьютера в зале начнется паника. В том числе и среди телохранителей «создателя». В суматохе можно будет применить оружие. Стреляю я хорошо.

— При входе могут обыскать. Пока не обыскивали, но… — говорит лысоватый полковник с тонкими, неприятного рисунка губами.

— Оружие уже заброшено в здание, катапультой. Я найду его по «маячку». Запасной вариант — «бумажный» пистолет, который не ловят детекторы и почти наверняка не заметят обыскивающие. Если они, конечно, будут.

— Теперь с этими «вопилками»… — не успокаивается въедливый полковник. — Вы уже дважды пытались их применить. И дважды теряли людей. Вам не кажется…