– Да, в чем дело? – Затем она неохотно приоткрывает ее шире. – Это доктор Уэнди, – говорит она. – Он настаивает.

В дверном проеме появляется плотный силуэт доктора.

– Что такое? – спрашиваю я. – Король заболел?

Доктор ждет, пока Екатерина закроет за ним дверь, затем склоняется над моей рукой.

– Я должен поговорить с вами лично, – заявляет он.

– Доктор Уэнди, сейчас не время. Я очень расстроена…

– Это важно.

Я киваю Екатерине и Нэн, чтобы те отошли в сторонку.

– Говорите.

Доктор достает из кармана жакета бумагу.

– Дела обстоят еще хуже, чем вы думаете, – говорит он. – Даже хуже, чем думают эти дамы. Король сказал мне об этом только сейчас. Мне очень жаль, и очень жаль, что мне придется вам об этом сказать. Он подписал ордер на ваш арест. Вот его копия.

Теперь, когда это произошло, когда случилось худшее из возможного, я сохраняю полное спокойствие. Я не кричу и не плачу:

– Король подписал ордер на мой арест?

– К сожалению, это так, – официально говорит Уэнди.

Я протягиваю руку, и он вкладывает в нее бумагу. Мы двигаемся очень медленно, словно во сне. Я думаю об Анне Эскью, привязанной к дыбе, об Анне Болейн, снимающей свое жемчужное ожерелье, чтобы отдать его французскому мечнику, о Китти Говард, просящей стражу принести ей деревянный чурбак в камеру, дабы она могла потренироваться укладывать на него голову. Я думаю, что мне тоже придется найти в себе силы умереть с достоинством, и я не уверена в том, что у меня это получится. Мне кажется, что я слишком влюблена в жизнь, слишком молода, чтобы умереть. Я слишком хочу жить, слишком хочу любить Томаса Сеймура, слишком верю в завтрашний день…

Негнущимися пальцами я ощупываю бумагу, разворачиваю ее и вижу корявую подпись Генриха, которую видела уже сотни раз. Никаких сомнений нет, я вижу росчерк моего мужа, а над ним стоит надпись, сделанная рукой служки: ордер на арест по обвинению в ереси. Это правда, и это случилось наконец. Мой собственный муж отдал приказ вести против меня расследование по обвинению в ереси, и мой муж подписал его.

Ужас от происходящего настигает меня. Он не хочет отправить меня назад, в прежнюю жизнь, чтобы я закончила свои годы во вдовьей неустроенности, хотя он мог это сделать. Или же он мог просто изгнать меня из двора, и мне пришлось бы подчиниться. Он мог обойтись со мною, как с Анной Клевской, и велеть мне уехать и жить в другом месте, и я бы послушалась. Он мог сделать все, что ему было угодно, потому что он – глава Церкви и может сам решать, какой брак считать действительным, а какой расторгнуть. Он аннулировал брак с Екатериной Арагонской, хоть она и была принцессой Испании и сам папа римский запретил ему это делать.

Но король желает не просто изгнать с глаз долой и прочь из дворцов, чтобы я не просто вернула все украшения и сдала назад в королевский гардероб все платья, оставить его детей и быть ими забытой. Ему недостаточно просто лишить меня регентства и положения. Он хочет моей смерти, и за этим он обвиняет меня в преступлении, кара за которое – смерть. Генрих, казнивший двух своих жен и спокойно дождавшийся известия о смерти двух других, теперь намерен лишить жизни и меня.

Я не понимаю этого, зачем, почему он это делает? Ведь он мог отправить меня в изгнание, если возненавидел меня, после того как так сильно любил. Но он не хочет этого. Ему нужна моя смерть.

Я поворачиваюсь к Нэн, которая с еще более бледным лицом стоит с Екатериной у дверей.