– Ее перевели из Ньюгейта.

Какое облегчение!

– Слава Богу! – восклицаю я. – Ее отпустили?

– Нет! Нет, помоги ей Господь. Ее вернули в Тауэр.

В комнате повисает тяжелая тишина, и по моему лицу Уильям догадывается, что я поняла смысл сказанного им. Ее не отправили домой, к мужу. Вместо этого они перевели ее из тюрьмы, где держат простых преступников, туда, где содержат обвиненных в ереси и предательстве. Где рядом стоит холм, на котором вешают тех, кто признан виновным, мясные ряды Смитфилд, где сжигают еретиков.

Я поворачиваюсь к окну, подхожу к нему и распахиваю настежь.

– Ваше Величество! – Уильям жестом показывает на распахнутые клетки и попугая, сидевшего на жердочке. – Осторожнее…

Я протягиваю руку с канарейкой в окно, чтобы та увидела небо.

– Пусть летят, Уильям. Пусть они все улетают. Так будет лучше. Я не знаю, сколько еще времени я смогу заботиться о них.

Я одеваюсь в полной тишине; дамы передают мне детали туалета без единого слова в давно и хорошо отрепетированном порядке. Я не знаю, как добраться до Анны Эскью, запертой в каменных стенах Тауэра. Это тюрьма для врагов, которых не ждет освобождение в течение долгих лет, для самых страшных предателей и злодеев, которым король не желает предоставлять ни малейшего шанса на бегство. Заключенный попадал туда через водяные ворота, плавучий затвор, втайне от людей города, которые могут восстать, чтобы защитить его, и это становилось началом его другого водного путешествия – по реке Лета, по направлению к забвению.

Но больше всего меня пугает то, что я не знаю, почему Анну перевели из Ньюгейта в Тауэр. Ее обвинили в ереси, допросили в Тайном совете – почему тогда не оставили в Ньюгейте до суда или до получения помилования? Зачем ее перевели в Тауэр? В чем смысл? И кто отдал этот приказ?

Ко мне подходит Нэн и кланяется, пока Екатерина застегивает на мне украшения. Бесценные сапфиры кажутся мне холодными и очень тяжелыми, и я вздрагиваю от их прикосновения к коже.

– В чем дело, Нэн?

– Я должна поговорить с тобой о Бет, – говорит она, называя имя одной из моих горничных.

– Что там с нею?

– Мне написала ее мать, попросила отправить ее домой, – говорит она. – Я взяла на себя смелость сказать ей, что Бет может ехать.

– Она что, больна? – спрашиваю я.

Нэн качает головой. Ее губы поджаты, словно она так сердита, что не может больше произнести ни слова.

– Тогда в чем дело?

В комнате повисает смущенное молчание.