– Проснись! – говорит Нэн. – Просыпайся! Вот, попей, – и она вкладывает мне в руку бокал с элем.

Я цепляюсь за бокал дрожащими руками.

– Нэн! Нэн!

– Тише, ты уже не спишь. Ты в безопасности.

– Мне снилась Анна, – я до сих пор задыхаюсь, и мне кажется, что дым все еще жжет мою грудь изнутри.

– Господи, спаси и сохрани ее, – тут же отзывается сестра. – Что ты видела?

Ужасающая ясность кошмара понемногу ускользает от меня.

– Кажется, я видела ее… кажется, я видела ее на дыбе…

– В Ньюгейте нет дыбы, – тут же развеивает мои ужасы Нэн своей неизменной практичностью. – И она не простолюдинка, чтобы ее пытали на дыбе. К тому же женщин вообще не пытают, и она – дочь джентльмена. Ее отец служил королю, ее и пальцем никто не тронет. У тебя был просто кошмар, он ничего не значит.

– Они не будут пытать ее на дыбе? – спрашиваю я, откашлявшись.

– Ну конечно нет. Многие из служащих Тайного совета знали ее отца, и ее муж – состоятельный землевладелец. Они подержат ее пару дней, чтобы хорошенько напугать, а потом отправят домой, к ее бедному муженьку, как и раньше.

– И она не предстанет перед судом?

– Ну конечно, ей скажут, что она должна будет предстать перед присяжными заседателями, и пригрозят ей вынесением обвинительного приговора. Но никто не станет пытать леди, дочь дворянина и жену богатого мужа. Никому и в голову не придет выставлять такую подсудимую на обозрение публики в суде.

Хоть слова Нэн меня немного успокоили, я больше не могу уснуть, и наутро служанкам приходится щипать меня за щеки и припудривать лицо румянами, чтобы я не выглядела такой измученной. Я не должна выглядеть как женщина, лишившаяся сна от страха, а я знаю, что двор пристально за мною наблюдает. Теперь всем известно, что женщина-проповедник, которая бывала у меня, сейчас находится в тюрьме в Ньюгейте, и мне необходимо сделать вид, что меня это совершенно не беспокоит.

Я веду фрейлин в часовню и на завтрак, делая вид, что мы все пребываем в прекрасном расположении духа. Перед дверями в парадный зал, где накрыт стол, меня встречает сам король на своей колеснице. И тут я, к своему огромному удивлению, замечаю, как к нам торопится не кто иной, как Джордж Бладж, словно воскресший Лазарь, собственной персоной, такой же толстый и жизнерадостный, как обычно. Его только что выпустили из тюрьмы, куда он попал по обвинению в ереси, а он несется навстречу королю, словно возвращается после захватывающего приключения.

Стефан Гардинер стоит с лицом мрачнее тучи, за ним хмурится сэр Ричард Рич и прожигает глазами человека, которого упекли в тюрьму только за то, что тот бывал на проповедях в моем присутствии. И вот он теперь, прямо перед их носом, преклоняет колени перед королем и поднимает на своего повелителя лицо, сияющее самой лучезарной из его улыбок.

– Поросенок! Мой поросенок! – кричит король, смеясь и наклоняясь вперед, чтобы поднять Джорджа с колен. – Это ты? С тобою всё в порядке?

Джордж радостно смеется и, конечно, хрюкает, – и тут же Уилл Соммерс подхватывает этот звук и вторит ему, создавая впечатление, что вокруг короля носится целое стадо свиней, празднуя возвращение Бладжа. Король разражается хохотом, и даже Уильям Пэджет не может скрыть улыбки.

– Если б Ваше Величество не был так благосклонен к своему поросенку, из меня уже было бы приготовлено жаркое! – говорит Джордж.

– Скорее, подкоптили бы, как бекон, – отвечает король, разворачивает свое кресло и смеривает прищуренным взглядом Стефана Гардинера. – Куда бы ни заводила тебя охота за ересью и еретиками, те, кого я люблю, должны остаться неприкосновенными, – говорит он. – Ты должен помнить одну вещь, Гардинер: тебе нельзя забывать, кто мой друг. Потому что ни один из моих друзей не может быть еретиком. Если я люблю человека, значит, он любим и Церковью. Я – глава Церкви, и никто не может любить меня и не быть принятым в Церкви.