Я делаю глоток вина и жду, пока моя рука перестанет дрожать на бокале. По другую сторону от короля я замечаю замкнутое выражение на лице Стефана Гардинера, без всякого аппетита копающегося в тарелке и изо всех сил пытающегося прислушаться к нашей беседе.

– Но это вы дали народу Библию, – продолжаю настаивать я. – И что с нею делать – оставлять ли в церквях, открытых для всех, или передать для чтения в покой и уважение образованных домов, – решать будете только вы. Это ваш дар, и вы определяете, куда он отправится. Но сейчас уже появились проповедники, которые прочитали Слово и выучили его наизусть, и понимают его лучше некоторых священнослужителей. Почему? Ведь они не обучались в колледжах логике и соблюдению ритуалов, а учились тому, что содержится в Библии, и только в ней. И их знание прекрасно. Ваше Величество, благочестие простых людей бывает прекрасным. И их верность и преданность вам, и любовь к вам тоже прекрасна.

Кажется, он немного смягчился.

– Они верны мне? Они не оспаривают мой авторитет, как оспаривают они учения Церкви?

– Они знают своего отца, – твердо говорю я. – Они взращены в вашей Англии, они знают, что именно вы создаете законы, которые дают им защищенность, что это вы руководите армией, которая защищает их города и села, и кораблями, которые берегут реки и заливы от вторжений. Конечно, они любят вас, как своего святого отца.

– Святого отца? – хохочет Генрих. – Как папу римского?

– Как папу римского, – спокойно повторяю я. – Папа римский же на самом деле всего лишь епископ Римский. Он – глава Церкви Италии. А разве вы – не глава Церкви Англии? Разве вы не выше всех служителей Церкви этого королевства?

Генри поворачивается к Гардинеру.

– А ведь Ее Величество дело говорит. Ты как думаешь?

Епископ находит в себе силы на слабую улыбку.

– Всевышний благословил Ваше Величество женой, любящей ученые беседы, – отвечает он. – Кто бы мог подумать, что женщина способна рассуждать? Да еще с мужем, таким ученым человеком, как вы, Ваше Величество! И правда, эта женщина вас укротила!

Король велит мне сидеть рядом с ним после ужина, и я воспринимаю это как знак его расположения. Доктор Уэнди готовит ему снотворное, а приближенные собрались вокруг его передвижного кресла. Стефан Гардинер и старый Томас Говард стоят по одну сторону, я с фрейлинами – по другую, и у меня возникает странная фантазия, что сейчас кто-нибудь из нас схватится за кресло и примется тянуть его к себе. Я рассматриваю лица придворных, их напряженные улыбки и понимаю, что все они так же устали и нервничают, как и я. Все мы ждем, когда король положит конец этому вечеру, чтобы распустить нас на ночной отдых. На самом деле многие из нас надеются и на более длительный срок покоя. Кто-то ждет его смерти, и все понимают, что тот, кто выиграет бой за изменчивую благосклонность короля, окажется у власти со следующим правителем. Королевский фаворит унаследует лучшие места у трона, когда настанет время правления Эдварда. Как-то мой муж описал этих людей как псов, ожидающих королевской подачки, и в первый раз я вижу их именно такими. Мало того, я понимаю, что сама я – одна из них. Мое будущее зависит от его милостей так же, как и их, и сегодня я совсем не уверена в том, что могу рассчитывать на эту милость.

– Сильно ли болит сейчас? – тихо спрашивает короля доктор Уэнди.

– Невыносимо! – рявкает король. – Доктор Баттс никогда бы не допустил, чтобы боль была такой сильной.

– Вот, это поможет, – кротко говорит доктор и протягивает ему стакан.

Король с недовольным видом берет его и выпивает до дна. Затем оборачивается к пажу и бросает:

– Сладостей! – Паренек бросается к буфету и подает королю поднос с засахаренными фруктами, сливами и яблоками в глазури, марципанами и пирожными. Король набирает целую горсть и отправляет их в рот с гнилыми зубами.

– Господь свидетель, в Англии было куда веселее, пока в каждой деревне не появилось по своему проповеднику, – говорит Томас Говард, продолжая какую-то сложную мысль.

– Но в каждой деревне и так был свой священник, – возражаю я. – И у каждого священника – десятина, у каждой церкви – часовня, где заказывали заупокойные, а в каждом городе – монастырь. Тогда было даже больше проповедей, чем сейчас, только делалось это на языке, который никто не понимал, и за бо́льшие для бедняков деньги.

Томас Говард, тугодум и обладатель злобного и взрывного нрава, насупился и не стал скрывать своего несогласия.