– У меня не было выбора, – ответил Джахан. – Иначе вы не согласились бы впустить меня, дада.

Старуха отпрянула, услышав слово, которым называла ее Михримах, и одна только Михримах. От ярости она лишилась дара речи, рот ее беззвучно открывался и закрывался.

Джахан, довольный произведенным эффектом, внимательно наблюдал за старухой. Он стоял прямо, вскинув голову. Ни кланяться, ни целовать ее руку он не счел нужным. Подобная неучтивость не прошла незамеченной.

– Зачем пожаловал? – спросила Хесна-хатун. – Еще раз доказать, что ты дурно воспитан?

Джахан сделал шаг вперед и только тут заметил белоснежную кошку, свернувшуюся клубочком на коленях старухи. Он бережно извлек из сумки шпильку, которую Хесна-хатун потеряла целую вечность назад, и положил на стол:

– Я хотел вернуть вот это.

– Очень любезно с твоей стороны, – насмешливо заявила она. – Без этой шпильки я бы совсем пропала. Это все, что привело тебя сюда?

– Нет. Я хотел сообщить вам, что уезжаю. Навсегда.

– Доброго пути, – ухмыльнулась старуха.

– Прежде чем уехать, я хочу завершить все свои дела в этом городе, – произнес Джахан. – Поэтому и пришел.

– Разве у нас могут быть общие дела? Вот уж не думаю.

Задетый ее язвительным тоном, он опустил веки. Теперь вместо лица старухи перед глазами у него была темнота.

– Вы были не просто нянькой, которая заботилась о Михримах с младенчества, – сказал Джахан, обращаясь к этой темноте. – Вы были для нее родной душой, которой она доверяла безраздельно. От вас у нее не было тайн.

– Да, я вырастила ее. Султанша Хюррем, да помилует Аллах ее черную душу, не желала заниматься собственными детьми. У нее и на сыновей-то времени не было, а о дочери уж и говорить нечего. Мать вспомнила о Михримах, лишь когда пришла пора выдавать ту замуж. Вот тогда-то она и решила использовать бедную девочку в своих играх. – Хесна-хатун смолкла, тяжело переводя дыхание. – А тебе известно, что я была к тому же ее кормилицей? Михримах вскормлена моим молоком, – с гордостью сообщила старуха.

Джахан хранил молчание, ощущая, как острая игла сожаления, слишком хорошо ему знакомая, пронзает грудь.

– Когда Михримах горела в лихорадке, я, а вовсе не ее родная мать, проводила дни и ночи у ее постели. Когда малышка падала, я вытирала ей слезы и смазывала разбитые коленки бальзамом. Когда к ней впервые пришла женская кровь, Михримах прибежала ко мне. Бедняжка, она решила, что тяжело заболела и умирает. В таких случаях девочку полагается шлепнуть. Но я не могла поступить так с дочерью султана. Я сжала ее в объятиях и сказала: «Ты не умираешь, свет очей моих. Просто ты стала женщиной». – Рассказывая все это, старуха иссохшей рукой беспрестанно поглаживала кошку, лежавшую у нее на коленях. – А султанша? Она вспоминала о детях, лишь когда писала письма своему супругу: «О мой отважный лев, оставь поле битвы и возвращайся в мои объятия. В твое отсутствие сердце мое пожирает огонь тоски, который невозможно затушить. Твои дети безутешны, платок Михримах насквозь промок от слез». Вечно напридумывает целую кучу всяких глупостей!

– Вам-то откуда известно, что именно Хюррем писала своему супругу? – спросил Джахан.

Старуха в ответ разразилась хриплым смехом.

– В гареме секретов нет, – сказала она. – Хюррем умела угодить мужу, этого у нее не отнимешь. А вот матерью она была никудышной. Правда, сыновей она обожала. Но для Михримах места в ее сердце не осталось.

Джахан, охваченный воспоминаниями, вновь прикрыл глаза. Ему вспомнился день, когда Михримах пожаловалась ему на одиночество. Удивление его не знало пределов. Прежде Джахану и в голову не приходило, что дочь султана может чувствовать себя одинокой.