Для Эндрю обстановка в Майами-Бич была самая подходящая: во-первых, знакомая, а во-вторых, позволяющая укрыться, затерявшись среди массы себе подобных. Смуглых брюнетов там было полным-полно, а неиссякающий поток прибывающих и отбывающих туристов гарантировал анонимность. Если убрать характерную для Южнобережного пляжа Майами специфику показной роскоши и гламура, то ведь этот район, по сути, мало чем отличался от привычного Эндрю Хиллкреста в Сан-Диего. И там, и здесь — тропики, океан, бескрайние пляжи, вдоль которых можно незаметно прогуливаться от тусовки к тусовке. И там, и здесь — крупнейшие в стране гей-сообщества с развитой и удобной инфраструктурой. В обоих местах всё буквально заточено под удовлетворение потребностей представителей гей-культуры, которые их преимущественно и населяют. Оба этих разнесенных по противоположным побережьям района настолько компактны, что всё там находится в пешей доступности: многочисленные бары, книжные магазины, порнографические супермаркеты, рестораны, газетные киоски — всё без исключения, что нужно Эндрю для жизни, все точки сборки его вселенной.

Так было не всегда. Застроенная в 1923–1943 годах в стиле ар-деко южная часть Майами-Бич к 1970-м годам пришла в разруху и упадок, и населяли ее к тому времени преимущественно престарелые евреи-пенсионеры. В начале восьмидесятых (спасибо Фиделю Кастро) в Майами хлынул поток беженцев с Кубы на лодках, массово прибывавших туда из порта Мариэль, — но вот беда: среди беженцев было немало уголовников и маргиналов. Обветшавшие заколоченные дома быстро превратились в наркопритоны, и преступность сразу же выросла на 30 %. Но тут в 1984 году на выручку пришли телевизионщики со ставшим настоящим хитом телесериалом «Полиция Майами: отдел нравов»[73], где во всей красе показывались красоты пляжа, как кратко называют южнобережную часть Майами-Бич местные жители. Участки с недвижимостью вдоль набережной стоили дешево, и кое-кто из девелоперов и богатые геи принялись по-быстрому приводить район в порядок. Чем дальше шел показ «Полиции Майами», тем моднее становились улицы, а ко времени начала показа сериала по всей Европе район Южного пляжа стал смотреться настолько круто, что в немецких модных журналах и каталогах стали снимать своих моделей чуть ли не исключительно в сливочно-золотистом освещении, льющемся со здешнего неба на заросли экзотической флоры вокруг роскошно обставленных притонов. Глория Эстефан с мужем Эмилио и горячими-прегорячими латиноамериканскими ритмами их группы Miami Sound Machine добавили жару. А к середине 1990-х особняками на Южном пляже обзавелись, помимо Версаче, уже и Сильвестр Сталлоне, и Мадонна…

Версаче давно заприметил южную оконечность Майами-Бич в качестве выигрышного по стратегическому месторасположению курорта, о чем он рассказал еще в 1993 году в пышно изданных «Историях Южного пляжа»[74]. В последние годы Майами стал превращаться в столицу рынка сбыта всего, что только могла поставлять в США Латинская Америка, плюс к тому там открывались прекрасные возможности для осаждения вырученных средств на законных банковских счетах. Многие считают, чувствуя это буквально нутром, что сам факт того, что в этих местах обосновался Версаче и ему подобные, немало поспособствовал легализации доходов.

«Версаче впрыснул сюда огромную дозу гламура, — говорит Тара Соломон. — Каждому новому городу в юности нужен ментор-наставник. Версаче таковым и стал для нас». Версаче впервые посетил район Южнобережного пляжа в 1991 году под Рождество, по пути на Кубу, где собирался провести каникулы. К тому времени многие члены европейского модно-светского общества уже стали проводить рождественские праздники на Южном пляже. Крошечная гостиница Century в новогоднюю ночь закатила сказочный пир, привлекший Палому Пикассо и Эгона фон Фюрстенберга[75]. «В те дни там и Клаудия Шиффер на роликовых коньках по Оушен-драйв каталась», — вспоминает Луис Каналес, ходячий местный справочник «Кто есть кто» по прозвищу Мистер Южный пляж. Именно Каналес в те дни занимался организацией празднества по случаю открытия после реконструкции бутика Версаче на северной оконечности Майами-Бич, в районе Бэл-Харбор. Эта вечеринка состоялась 28 декабря 1991 года и стала событием сногсшибательным даже с точки зрения самого Джанни Версаче. «Там был le tout le monde[76], — говорит Каналес. — Андре-Леон Тэлли, Тьери Мюглер[77], Клаудия Шиффер — все обитатели городка, имеющие вес в обществе. Джанни воскликнул: „К чему бы всё это? А к тому, что всё это — Южный пляж!“»

Одним из привлекательных моментов для бомонда — помимо шеренг отборных красавиц и красавцев по всему периметру зала — было полное отсутствие приставучих журналистов из таблоидов. «У нас же тут короткая память, и люди, которые в других местах постоянно привлекают всеобщее внимание, у нас на Южном берегу могут вздохнуть спокойно, расслабиться и просто побыть самими собой в шикарной, но непринужденной обстановке, — говорит Каналес. — Тут, как орнитологу, высмотрев редчайшую птицу, важно не спугнуть ее излишним вниманием. Невмешательство в частную жизнь им было гарантировано».

Том Остин вспоминает: «Когда я только начал освещать приезды сюда знаменитостей, им казалось, будто они куда-нибудь в Никарагуа попали». Но затем в январе 1992 года журнал New York вышел с броской фотографией Южного пляжа на обложке и статьей, где расписал его как «Сохо под южным солнцем». «После того номера New York сюда валом повалили все, кому не лень, включая жуликов и шарлатанов, — рассказывает Каналес. — Мошенники, шулеры, аферисты — всем тут нашлось место и дело. Но это начало менять местный социальный ландшафт. Раньше тут была социальная равнина, такая же плоская, как и топографическая. И внезапно все эти вновь прибывшие вдруг устроили иерархическое состязание: кого допускать в круг избранных, кого исключать из него. Не Джанни создал Южнобережный пляж, но он прекрасно понимал и принимал и культуру Южного берега, и паблисити как ее основополагающую ценность».

Личность и местность были, как в сказке, созданы друг для друга. Для Джанни Версаче Южный пляж «был ожившим воплощением его моды, — говорит Том Остин. — Ну где еще в мире отправляются загорать на пляж в нарядах от Версаче? Разве что в окрестностях Лос-Анджелеса…»

«Джанни Версаче всегда умел оказываться в нужном месте в нужное время, — утверждает Луис Каналес. — Такие люди, как Версаче, Деми [Мур], Опра [Уинфри], Мадонна, Брюс Уиллис, — они же никогда не идут на риск и появляются лишь в гарантированно беспроигрышных местах. Они в жизни не свяжут свое имя с каким-либо местом, если там не намечается нечто по-настоящему грандиозное, чтобы, когда это место раскрутится, их имена твердо с ним ассоциировались — а это уже как знак качества и гарантия безопасности места одновременно».

Однако за множеством реализованных в этом «городе в городе» фантазий о возрождении и перерождении — от архитектурного до сугубо личностного — таится одна леденящая душу реалия: многие из местных жителей переселились на Южный берег доживать свои последние дни перед смертью. Подобно Ратсо Риццо из «Полуночного ковбоя»[78], отправившемуся на автобусе в последний путь, чтобы хотя бы умереть под жарким солнцем Флориды, сотни ВИЧ-инфицированных нашли себе пристанище на южной оконечности Майами-Бич. Откуда средства? Многие попросту проматывают там «легкие деньги», срубленные на спекуляции своей страшной болезнью, например, перепродав здешним «инвесторам» за полцены, зато за наличные и сразу свои права на получение страховки[79]. Между тем далеко не все больные распространяются о том, что они таковыми являются. Изначально, возможно, они и приехали сюда умирать, но теперь новые лекарства, обильные солнечные ванны и продолжительные занятия в тренажерных залах (ну и стероиды плюс к тому) укрепили их пошатнувшуюся было физическую форму настолько, что больных от здоровых в здешних местах на вид отличить положительно невозможно. Так и влились ВИЧ-инфицированные в отряды загорелых и накачанных отдыхающих, наполняющих здешние клубы уникальным южнобережным духом отвязной joie de vivre[80].

Гульба нон-стоп! После пятничных танцев в «Варшаве» и субботних в «Спасении» приходит черед воскресного афтепати в «Амнезии», где сотни обтянутых в Speedo и юных телом и душой особей мужского пола выстраиваются в змейки под конгу, а на танцпол с балконов исторгаются струи разноцветной пены, которыми их заливают утоляющие жажду от перебора экстази ледяной бутилированной водой зрители. Как только пена доходит им до пояса, танцующие разбиваются на кластеры по три-пять человек и принимаются в ней резвиться. Затем приходит понедельник, и с ним — черед вечеринки «Жирная черная киска» в клубе «Жидкость» с «гендерной иллюзионисткой» Китти Мяу в роли гвоздя программы. Во вторник — «Твист» с фирменным шоу-коктейлем «Секс на пляже». В среду — «Любительский стриптиз» в «Варшаве». Далее — везде по кругу… А в ноябре в программе безостановочной гулянки вдруг промелькивает неожиданный благотворительный Белый бал в пользу жертв СПИДа, где кто-то даже, возможно, и задумается о первопричинах эпидемии и необходимости как-то изменить свое поведение, чтобы уберечься от этой заразы. Но в целом — зачем портить людям праздник? Гей-туризм — источник многомиллионных доходов и основа экономики Южного берега; Майами, по признанию гея-колумниста Юджина Пэтрона, для них «всегда был городом-прибежищем».

Расположенная по адресу Оушен-драйв, 1116 вилла Версаче Casa Casuarina (названная так в честь единственного дерева на участке) не только оберегала набережную океана от уподобления Бурбон-стрит[81], но и высилась там монументальным свидетельством того, что фантазии геев могут отливаться в самую вычурную форму. В 1992 году Версаче купил старый и запущенный Амстердамский дворец, некогда представлявший собой роскошную виллу в средиземноморском стиле. Построенное в 1930 году по заказу Олдена Фримана, внука казначея Standard Oil, здание было призвано соперничать по роскошеству с дворцом сына Христофора Колумба Диего в Санто-Доминго. Версаче заплатил за эту недвижимость, включая собственную обсерваторию под медным куполом, 2,9 млн долларов, а затем, не обращая внимания на протесты местных охранителей памятников старины, прикупил за 3,7 млн долларов примыкающую к его новому дворцу ветхую, но историческую гостиницу Revere, сровнял ее с землей и устроил себе на ее месте патио с бассейном. Велика все-таки оказалась сила громкого имени нового богатого соседа, раз Версаче удалось переманить на свою сторону одного из лидеров местного общества охраны памятников истории, который и помог получить от городских властей добро на снос. После этого Версаче вложил свыше миллиона долларов в реставрацию плюс невесть сколько в царственную отделку и меблировку — и граду и миру явилась сказочная вилла Casa Casuarina, общей площадью под 2000 квадратных метров, с шестнадцатью спальнями и такими эпически-языческими излишествами, что какими только эпитетами не пытались описать ее критики: и «кичливая явь земного рая», и «порождение голубого галлюцинаторного бреда, развившегося вследствие тропической лихорадки», и «дворец дожа, замаскированный под гей-барокко».

Из прежнего декора Версаче сохранил найденные во дворе бюсты Колумба, Покахонтас[82], Конфуция и Муссолини; все свободные стены дворца Джанни покрыл византийскими мозаиками, мавританскими изразцами, тканями Версаче, головами Горгоны Медузы (как же без собственного логотипа), картинами Пикассо и Дюфи[83]; последними штрихами стали расписные потолки и несколько граффити. Суммарное впечатление — будто султан Брунея и Людовик XIV, составив голубую пару, осели в Сицилии.

В безустанной погоне за славой и деньгами Джанни Версаче сделал возмутительную по кичливости роскошь не просто своим жизненным стилем, но и мощным маркетинговым инструментом, да и вся его жизнь давно стала неотделима от коммерции. Семья, дворцы, произведения искусства, светские вечеринки, знаменитые друзья — Элтон Джон и Стинг в первом ряду приглашенных на его искрометные модные показы, где вышагивающие под их музыку по «языку» супермодели гарантированно привлекали прессу, — всё это служило комбикормом для взращивания бренда. Версаче, по сути, эксплуатировал свой многогранный талант не только модного дизайнера, но и ушлого импресарио, беспардонно манипулируя СМИ и привлекая всеобщее внимание к своим шоу, где мода синтетически сливалась с чувственностью рок-н-ролла, что делало ее ближе к массам по восприятию, но одновременно и огрубляло. «А теперь о Версаче: он снимает мой стиль», как говаривал покойный «гангста» Тупак Шакур[84].

Версаче без тени стеснения признавал, что для него как модельера источниками вдохновения служат античность и садомазохизм, а из женских образов — уличные женщины. «Не знаю, многие ли из тех, кто поверил в эту историю, бывал в южной Италии и видел тамошних шлюх, — говорит в интервью британский историк моды Колин Макдауэлл, — но они ничем не примечательнее и не восхитительнее своих сестер по этому прискорбному ремеслу из любых других мест». Вопреки своей nostalgie de la boue[85], Джанни Версаче преклонялся перед богатством и славой, искусством и социальным статусом не меньше, чем Эндрю Кьюненен. Его лейбл, запущенный в 1978 году, претерпел колоссальную метаморфозу и превратился в глобальную империю, торговавшую не только дорогой и пестрой одеждой для желающих почувствовать себя модно и нарядно одетыми свежеиспеченных нуворишей[86], но и сотнями всевозможных потребительских товаров, начиная с джинсов и заканчивая детскими отдушками.

В скором времени кичливый замес из светских забав и растущих продаж вывел Дом Версаче на автоматический режим раскрутки: нескончаемый круглосуточный поток новостей и модных видеороликов с узким кругом знакомых персонажей. Среди них младшая сестра Версаче Донателла, стальная женщина и креативный директор компании, единомышленник и муза с гривой платиновых волос, ежевечерняя гостья дискотек; ее муж-американец Пол Бек, отвечающий за рекламу бренда Versace и, по слухам (официально опровергнутым семьей Версаче в Vanity Fair), бывший любовник Джанни, сидящий по большей части дома с детьми Аллегрой и Даниэлем; Санто Версаче, гендиректор компании, бывший бухгалтер, державшийся в тени до 1997 года, когда в апелляционном суде сумел добиться отмены приговора к тюремному сроку за взятку чиновникам налоговых органов; симпатичный давний спутник жизни Версаче по имени Антонио Д’Амико; родители модельера, являвшиеся в его скромном детстве, если верить приукрашенным интервью, мелкими торговцами кухонной утварью в родном Реджо-ди-Калабрия, городе на самом мыске сапога Апеннинского полуострова. Стремительный карьерный взлет в Милане, в возрасте двадцати пяти лет, отправил Джанни Версаче в нескончаемое мировое турне с показами мод под рок-музыку, покупками антиквариата, редкостных бесценных произведений этрусского искусства и заоблачных резиденций, а также с множеством взаимовыгодных отношений с ключевыми фигурами современности. «К моменту смерти, — писала о Версаче колумнистка New York Times Холли Брубах, — он был известен уже намного больше в качестве владельца компании, чем в качестве модельера».

Дженис Дикинсон, бывшая супермодель и подруга Сильвестра Сталлоне, описывала в показанном по британскому телевидению документальном фильме, как Версаче обхаживал знаменитого актера: «Когда я жила у Сталлоне, Версаче высылал ему китайский фарфор ящиками, весь дом завалил дорогими подушками и текстилем для мебели, а все сундуки и шкафы были забиты подаренной им одеждой. То есть на многие и многие тысячи долларов одежды для Сильвестра — вот как он Слая обхаживал». Вскоре Сталлоне уже позировал в паре с Клаудией Шиффер на обложке немецкого глянцевого журнала по случаю запуска Версаче линии товаров для дома. Оба там были обнаженными, если не считать тарелок Versace, прикрывавших интимные места. «В качестве ответной любезности, — продолжает Дикинсон, — Слай согласился позировать ню вместе с Клаудией Шиффер для рекламного фото. Так что, надо полагать, я теперь знаю разовую расценку Слая на прилюдное раздевание — полные шкафы шмотья и полные кладовые фарфора. То есть обхаживал он его по-крупному».

Не остался незамеченным в модной индустрии и предпринятый Версаче в Европе, где это вполне сошло ему с рук, ловкий ход: благодаря щедрой оплате услуг ведущих фотографов и обозревателей гламурных журналов они с сестрой и их продукцией засверкали по обложкам и редакционным статьям, перекочевав туда с рекламных вкладок. Логика рассуждений Версаче была проста: если его постоянно видят на глянцевых страницах — то на светской тусовке с Элтоном Джоном или Стингом, то примеривающим на Элизабет Херли очередное черное платье, которыми она знаменита, то колдующим над восстановительным ремонтом имиджа Кортни Лав, не знающей уже, как и чем скрыть целлюлит, — то и воздыхающая о славе молодая поросль гламурной молодежи будет не глядя съедать всё, на чем проставлено имя Версаче.

«Среднестатистический Джо с улицы даже не знал о Джанни Версаче как о кутюрье, — говорит Луис Каналес. — Сила Версаче была в умении прокручивать деньги через саморекламу: на постоянное гарантированное появление на первых полосах и в редакционных статьях он тратил огромные суммы, но и преумножал их в итоге раз за разом за счет того, что с ним рядом всегда были Элтон Джон или Стинг. Причем, раскручиваясь за их счет, Версаче и к самим стареющим звездам приковывал внимание прессы, которого они без него не привлекли бы. В свою очередь [они] помогают открывать новые рынки сбыта для его одежды. В Латинской Америке и на Дальнем Востоке полно только что нажитых шальных денег. В Арабских Эмиратах его шмотье, само собой, обожают. Как и в любой корпорации в мире моды, львиную долю прибылей он зарабатывает на парфюмерии и бытовых аксессуарах. Версаче нуждался в паблисити, чтобы людям было не жаль денег на солнечные очки с его лейблом». Не склонный упускать ни единой возможности, Версаче выпустил шелковые рубашки по 1200 долларов за штуку и футболки по 200 долларов за штуку с авторскими картинками «Майами». Тяга к приобретательству у него, похоже, была столь же ненасытной, как и тяга к саморекламе. Деньгами он разбрасывался, как турецкий паша, и иногда, похоже, даже зарывался. На момент убийства итальянские власти расследовали обстоятельства приобретения Версаче ряда предметов в его бесценную коллекцию этрусского искусства и античных статуй; в случае подтверждения их принадлежности к археологическому и/или культурному наследию Италии, заявляли представители властей, они подлежат изъятию в музейную собственность.

Недолгий, но сногсшибательный успех Версаче был обусловлен во многом его стремлением опрокинуть устоявшиеся понятия о высоком статусе и хорошем вкусе. «Он [Версаче], по сути, возвел вульгарность в ранг закона, — писала модный критик Холли Брубах. — Все эти попугайские цвета и барочные принты, все эти псевдоантичные мотивы — всё это дурно пахло „новыми деньгами“, а ему нравилось в них купаться, гордо реять на их мутной волне, швырять их пачками в лицо каждому, кто выскажет хотя бы тень недоумения или недостатка уважения. До Версаче нувориши уповали на то, что со временем освоятся и уподобятся старым денежным мешкам; он это тенденцию переломил и обернул вспять».

Человека, столь горячечно озабоченного идеей собственного возвышения, каковым являлся Эндрю Кьюненен, подобная атмосфера не могла не взбесить. И сказочная пошлость здешних вечеринок не могла не оскорблять его возвышенного, как у любого нарцисса, чувства прекрасного. Вульгарный материализм Версаче всё опошлял.