— Не ново! — вяло отмахнулся Федор Ромодановский. — Дело говори!

— А еще говорят, что на царствие нужно Софью Алексеевну ставить, только она одна порядок навести может.

— Крамольников отлавливаете?

— А то как же без того, Федор Юрьевич! — горячо заверил дьяк. — Все ямы и кандальные палаты ими забиты.

— Кто из них самый говорун?

— Федька Савельев, попов сын.

— Откуда родом?

— Из Переславля.

— Пусть приведут. Поговорить желаю.

Скоро стража привела изможденного узника — долговязого, неимоверно тощего. Тело его иссохло так, что одежда на нем висела мешком. Рыжая борода, собравшись клинышком, посматривала в сторону. Волосы у колодника были густые и длинные, а вот на самой макушке пробивалась светлая поляна. На тонких руках — несуразно тяжелые кандалы.

— Сядь! — кивнул начальник приказа на лавку.

Лавка была старая, низкая, до блеска отполированная седалищами узников.

— Чего ты там про государя злословил?

Федор Юрьевич пытался рассмотреть на его лице нечто похожее на страх, но тот взирал на удивление спокойно, как если бы оказался не в Преображенском приказе, а за околицей батюшкиного дома.

«Неужто не ведает, куда попал? — Федор Юрьевич глядел на кандальника с интересом. — Из Преображенского приказа только два пути — на каторгу или на погост».

— То, что по всей России уже давно высказывают. От государя уже давно известий никаких нет. Сгинул он на чужбине! Даже неведомо, где его могилка.

— Сгинул, говоришь. Глянь вот сюда, — поднял князь лежавшую на столе грамоту. — А это что тогда?

— Мне почем знать?

— От великого государя посланьице. Живехонек он, чего и нам всем желает. И знаешь, что он пишет?

— Не ведаю.